Если бы не то, что муж стал со временем пьяницей, и если бы не то, что на него со всех сторон вешались женщины, и если бы не то, что мама, несмотря на свои шестьдесят лет, продолжала нервную любовную биографию, наверное, Анна могла бы сказать, что жизнь – ее жизнь – даже и удалась. Она преподавала фортепиано в Гнесинском институте, ее любили ученики, она любила музыку, и музыки в жизни ее было много, и мальчик, Алеша, спасенный для жизни, был умным и чутким. Но муж ее пил, и мама ночами рыдала в подушку, а сын, подрастая, был слишком уж скрытным. Поэтому только в стенах Гнесинского института Анна отдыхала, забывала о пьянице-муже, забывала о маме, и даже Алеша как будто немного тускнел в голове. Их общая жизнь была однообразной, но нервной, и каждый из них, кроме сына Алеши, хватался за голову и говорил:

– Все! Я не могу!

Но эти слова были просто словами.

Полтора года назад муж просил отпустить его к женщине и именно так и сказал:

– Больше я не могу!

Скандал состоялся под самое утро. Она его высмеяла, победила. Потом, кстати, долго и горько жалела, что не отпустила тогда восвояси. Пускай бы и пил там сейчас на здоровье!

Но все это тоже слова, пузыри. Такие же, как на губах у младенца, когда прорезаются первые зубы и чешутся десны, а после проходит.

Алеше исполнилось пятнадцать лет, когда у отца случился первый инфаркт. Это было весной, он только что отыграл спектакль и, к удивлению Анны, никуда не пошел «праздновать», как любили говорить в театре, а вернулся домой, и она обратила внимание на серый и пористый цвет его щек. Ночью он разбудил ее и попросил принести воды. Потом вдруг сполз на пол. Они с мамой вызвали «Скорую», которая забрала его в больницу, и это было непростым делом, поскольку ночью в их доме отключали лифт, и санитары понесли его вниз на носилках. Она шла следом за носилками и молилась, чтобы он не умер. Молиться она не умела, поэтому и повторяла одну только фразу: «Не дай умереть ему, Господи Боже!» И ту же самую фразу она повторяла вслух, пока носилки укладывали в кабину, а когда санитары уже собирались захлопнуть дверцу, она, как девочка, гибко подтянувшись, полезла туда же, сквозь слезы шепча «Боже, Боже!», и старый большой санитар помог ей сесть рядом с носилками. В больнице его сразу увезли куда-то, а ее оставили ждать внизу, в вестибюле, и она стала с какой-то даже хитростью, словно в таких делах возможна хитрость, просить Бога, чтобы Он не отнимал у нее мужа, а у Алеши отца, и клялась Ему, что если муж ее выживет, то все у них сразу изменится: не будет она ревновать и следить, не будет трепать ему нервы, и сразу начнется здоровая, честная жизнь.

Через три недели он вернулся домой из больницы и попросил, чтобы она не спускала с него глаз, поскольку запой – это верная смерть. Не выдержит сердце, ему так сказали. В Гнесинском институте были каникулы. Она поехала на гастроли с ним вместе, и там, в чужих городах и дешевых гостиницах, они жили мирно, любовно и просто. Первый раз за девятнадцать лет брака она чувствовала себя почти счастливой, но при этом каждую ночь просыпалась от страха, что у него опять инфаркт, и сразу же начинала ощупывать руками его лицо. Лицо было теплым, живым.

Она засыпала.

Вернувшись с гастролей в конце августа, они оба увидели, как изменился Алеша. Он стал мрачноватым и не был им рад. В Немчиновке, где они оставили его отдыхать вместе с бабушкой, Сонькой и Амалией, случилось убийство цыгана, пропала какая-то девушка. Их мальчик вдруг стал почти взрослым. Глаза изменились: чужие, туманные. А раньше с ним было легко и спокойно: без сверстников он не скучал, читал свои книжки, купался на речке. Теперь, как сказал ее муж, Алеша стал «копией Гамлета»: угрюмый, насмешливый, нервный, веселый. И видно, что он целиком в своих мыслях.

– В каких? – испугалась она

– Ну, в каких… – промычал ее муж.

Алеша взрослел.

– Поедем в Москву. Тебе скучно, наверное, – сказала она.

– А Яншин? – спросил ее сын.

Тогда они взяли с собой и собаку, как будто бы Яншин его мог развлечь.

Когда утонул отец, Анне было девятнадцать, она заканчивала Гнесинское училище. Через несколько месяцев после смерти отца у мамы завертелся роман. Она возвращалась домой с ослепшим и красным лицом и сразу шла в душ. Потом она слушала, как Анна занимается, стучала рукой по роялю, но словно при этом слегка засыпала. А ночью совсем не спала, бродила как тень по квартире и, кажется, плакала. Догадаться, что мамины слезы не имели никакого отношения к смерти отца, было проще простого, хотя везде в доме висели его фотографии. И Анна боялась взглянуть на отца, когда ее мама с ослепшим и красным лицом возвращалась домой.

Отец догадался, он понял. Его фотографии стали тускнеть и сделались частью обоев. Какое-то время он словно бы ждал, что, может быть, мама еще и опомнится, но мама его уже не замечала. Тогда он смирился, ушел насовсем. Обычно умершие так поступают.

Заехав в Немчиновку после гастролей, Анна увидела, что не только Алеша, но и мама изменилась почти до неузнаваемости: она стала очень худой, раздражительной. И тоже была целиком в своих мыслях.

– Что, с Сашей расстались?

– Не знаю! – почти даже вскрикнула мама. – Не знаю!

Расспрашивать Анна не стала. О Саше они с мамой не говорили. Не только сейчас, а почти никогда. Двадцать лет назад, когда мама начала периодически исчезать из дому, а ночью бродить по квартире и плакать, Анна переживала это едва ли не меньше, чем даже отцовскую смерть. Потом постепенно привыкла. Но все это снова вернулось, когда ее собственный муж начал ей изменять. Она чувствовала отвращение не только к нему и той неизвестной женщине, которая отнимает его, но и к себе самой. Она была в роли жены, от которой «гуляют», а в роли ее настрадавшейся матери была неизвестная женщина. Ей вдруг начинало казаться, что грех ее матери – это проклятье, которое всех и разрушит: и Анну, и мужа, и сына.

Она понимала умом, что и Саша, и муж ее, и миллионы мужчин, которые, даже любя своих жен, заводят подруг и уходят к подругам (а то остаются, живут на два дома), – она понимала, что все эти люди нисколько не связаны между собой, но что-то сдвигалось в ее голове: она обвиняла ту общую силу, которая их уводила из дому, детей заставляла страдать с малолетства, а жен временами лишала рассудка, как это случилось, в конце концов, с Лизой.

Она и нуждалась по-прежнему в матери, но и презирала ее иногда, – настолько, что даже в глаза не смотрела, и мать это знала, терпела и плакала.

Итак, они взяли сына и Яншина, вернулись в Москву. Пес в городе начал хандрить, стал брезливым, лежал на подушке и тихо скулил. К нему приглашали врача прямо на дом. Врач был очень стройным красивым грузином.

– Ну, што, дарагой? – говорил он любовно. – Опять нездоровится? Што, дарагой?

И делал укол, и сквозь складки бульдожьи пытался услышать биение сердца.

В тот день, когда вдруг выпал первый снежок, и Яншин лизал его радостно, жадно, Алеша вернулся домой очень поздно. Сын был словно весь воспален изнутри. Она поняла: он вернулся от женщины. И ей почему-то тогда показалось, что женщина эта, возможно, с ребенком. А он еще мальчик, ему нет шестнадцати!