– Так я не заметила вас, вы же маленький, – сказала она, улыбаясь в ответ. – А я великанша.

Алеша был выше на две головы.

– Тебя как зовут? – спросил он, и вдруг в голове просверкнуло: «Сейчас скажет: «Катя!»

– Меня зовут Катя, – сказала она. – А вас? А тебя?

– А я Алексей.

Они помолчали.

– Ведь слаще-е-е ягода с мороза-а-а! —

низко и развратно пела Пугачева из репродуктора.

– Ты музыку любишь? – спросил он, смеясь.

– Нет, я ненавижу, – сказала она. – И книги, и музыку. Живопись вовсе терпеть не могу.

– Меня тоже просто тошнит от всего…

Они хохотали, как малые дети.

– А что же ты любишь? – спросил он. – Кого?

– Люблю свою маму и деда. А ты?

Он вдруг покраснел, и она покраснела.

– Ну, ладно, не надо, а то ты соврешь.

Они перестали смеяться, и был один быстрый и странный момент, секунда одна, когда им почему-то вдруг стало неловко и стыдно.

– Ты знаешь, – сказал он тогда. – Мы с тобой не знакомы, но мне бы хотелось…

Она приоткрыла рот в ожидании того, что он сейчас произнесет, и этот по-детски приоткрытый рот, и это испуганное ожидание в ее глазах вдруг так разволновали его, что он начал заикаться.

– Я хотел бы, чтобы мы еще встретились с тобой, я имею в виду – встретились, например, завтра, и потом тоже. Вообще, чтобы мы с тобой встретились.

И он замолчал.

– Поедем, – сказала она. – А то мы стоим, всем мешаем.

– Поедем, – сказал он и взял ее за руку.

Она выдернула свою руку, сняла варежку и снова вдела свои пальцы в его. Их руки были мокрыми и горячими от растаявшего снега. О чем-то они говорили, конечно, но музыка эта гремела все громче, и все горячее был снег на их лицах, поскольку с далекого темного неба опять пошел снег, и загадочный, лунный, а может быть, звездный, свет сразу погас, и здесь, на земле, освещал их бездушный, но все-таки очень знакомый фонарь, вернее сказать, фонари, – ведь огромный и полный людей серебристый каток нельзя осветить лишь одним фонарем, хотя даже если бы стало темно…

Хотя даже если бы стало темно, как было темно во дворе ее дома, куда они оба вошли, так волнуясь, что Катя не сразу узнала подъезд, родной свой подьезд, где стояла коляска (увы, без младенца, его унесли), – хотя даже если бы стало темно, как всюду на свете, где холодно, холо-о-о-о-о-одно…

Нисколько не холодно. Жарко, как летом. Они стояли, прижавшись к раскаленной батарее, и целовались. Всякий раз, когда Алеша открывал глаза, он видел светлое сияющее пятно, от которого не хотелось ни на секунду отрываться. Этим пятном было ее лицо с закрытыми глазами, и, наверное, когда она открывала их, таким же светлым пятном было для нее лицо Алеши.

В Японии, где что ни день восходит прозрачное солнце, и вишня цветет, и чай подают в таких тоненьких чашках, что страшно – они тоньше воздуха, – в Японии этой случалось синдзю.

Весьма романтичный и страшный обычай. Кончала с собою влюбленная пара. Да если бы только одна! Сотни тысяч. Вот только вчера ведь влюбились и – нате! Уже их, бедняжек, несут хоронить.

Можно, конечно, по-разному относиться к смерти. Можно даже прожить целую жизнь, не вспомнив о ней, а если и вспомнив, то в качестве шутки: мол, вот я помру и все сыну оставлю. А может быть, и не помру. Как же сын? Пусть сам заработает – техникум кончил.

Японские средневековые пары воспринимали смерть как освобожденье. Они умирали в надежде, что страсть их, любовь их и эта безумная нежность вернется к ним в светлой надмирной долине, где все есть – любовь и тем более нежность.

Поступки такого рода должны вызывать удивление нынешних людей, которые, желая доказать свою возвышенную натуру, в момент не всегда нужного, но всегда рискованного поступка, а именно: предложения руки и сердца, могут сгоряча встать на колени и поднять к выбранной ими невесте скучное и современное лицо свое с таким выраженьем, как будто вся жизнь их зависит от этой невесты.

Не стоит, однако же, преувеличивать. Ведь ты не покончишь с собой? Не покончишь. Зачем же глаза так таращить на женщину?

В Японии было иначе. Когда на пути их вставали преграды, влюбленные люди ночною порой (а темень там, в этой Японии, страсть!) спешили куда-то, где нет ни души, и там умирали в объятьях друг друга. Мужчина, сперва заколовши подругу, кровавым кинжалом пронзал и себя.

Вот, кстати, об этом в одной из трагедий:

Он мгновенно,

Возлюбленную усадив на землю,

Вонзает наискось ей в грудь клинок!

Но дрогнула его рука.

Кохару

Откинулась назад в предсмертных муках.

Она еще жива,

Хотя Дзихэй ей

Дыхательное горло перерезал.

О, кара кармы! О, возмездья мощь!

Она не может сразу умереть.

За что ей посланы мученья эти?[13]

Но дальше уж столько ненужных подробностей, что лучше мне их избежать. Избегу.

Хорошо бы, если бы вопрос о связи любви со смертью ограничивался только японским мужеством и многочисленными примерами из непростой японской жизни. Так нет же, он не ограничился этим! Пытлив человеческий ум, ненасытен. Вот что ему, скажем, амеба? Живет и живет – ни хлеба не просит, ни каши, ни семечек. Однако же, выяснив то, что амеба телесной структуры отнюдь не имеет и не является индивидуальностью в общепринятом смысле слова, внимательные ученые сделали еще один вывод: амеба эта (не являющаяся, к сожалению индивидуальностью!) не размножается принятым у остальных существ половым путем и ТОЛЬКО благодаря этому не умирает от естественных причин. То есть можно даже и сказать, что, в общем и целом, амеба бессмертна. Взяла – поделилась на две новых клетки, а как подросли эти пухлые клетки, опять они – рраз! – поделились, и все. А что им! Делись и делись потихоньку! И все без любви, без малейшего чувства. Им даже не скажешь: «пока не помрете», поскольку они НИКОГДА не помрут.

Был, кстати, один иностранный ученый, который позволил себе усомниться в амебином этом наглядном бессмертии. И что же? Потратил всю жизнь – вы подумайте: всю! – следя за амебой. Не ел и не спал. Ходил сорок лет в тех же самых ботинках. Смотрел на нее воспаленно, дрожа, как Ленский – на Ольгу. Она же спокойно делилась, делилась… И так поделилась три тысячи раз. Пока этот страстный ученый не умер. Обидно, конечно. Сама же амеба, с которой он, бедный, провел свою жизнь, кончины его не заметила даже.

Не стала бы я утверждать никогда, что есть и среди психиатров умные. Ну, может быть, два или три человека. И я объясню почему, объясню. Читайте спокойно и не горячитесь. Они ведь уверены в том, что всех нас – людей, представителей разных профессий – давно раскусили и проштамповали. А нас не раскусишь и не проштампуешь. Ведь мы – неожиданность, тайна, сюрприз. Один вот (не буду его называть), прочтет – покраснеет, он так написал: «Смерть связана с утратой сексуального чувства «либидо». Пока в процессе жизни продолжает вырабатываться избыточная энергия, обеспечивающая побуждение к сексуальной функции, естественная смерть не происходит. Можно сказать, что сексуальность – это переживание, способствующее жизни индивидуальности».