«Уж я-то знаю, дорогой мой Роберт, что ставлю на карту слишком многое».

Ни одного сборника стихов Альфред Нобель так и не издал. Ни один из романов, которые он тайно шлифовал, не дошел до читающей публики. Единственное литературное произведение, которое было опубликовано, – театральная пьеса, вышедшая за несколько недель до его смерти, – печаталось на средства автора. Эти книги не сохранились. Родственники распорядились уничтожить весь тираж (за исключением трех экземпляров). Славу великого Нобеля не следовало умалять «столь слабой драмой».

В свои лучшие моменты Альфред смотрел на дело иначе. С мечтой о литературной славе он не расставался до самого конца. Однако всегда стыдился своих произведений.

Когда же он наконец решил публиковаться, было уже поздно.

Прошло не менее шестидесяти лет, прежде чем обнаружили его тайник. И вот в один из дождливых октябрьских дней 2017 года я направляюсь туда. Впрочем, это не обычный день. Прием ставок продолжается уже несколько недель. В соцсетях постоянно звучат имена главных кандидатов последних лет, а в утренних программах эксперты, как всегда, гадают на кофейной гуще. Эпик или поэт? Шок или зевота?

Когда я шагаю по набережной Норр-Меларстранд в Стокгольме, остается всего несколько часов до того момента, когда постоянный секретарь Шведской академии откроет двери Биржевого зала в стиле рококо и, глядя поверх моря журналистов, несколькими фразами осчастливит еще ничего не подозревающего писателя самой крупной литературной премией в мире: Нобелевской.

Весь залив Риддарфьярден блестит от неожиданно яркого солнца. Мой взгляд устремлен к острову Лонгхольмен. Этот скалистый остров, где в 1830-х годах проживала семья Нобель, превратился в излюбленное место отдыха горожан. Тюрьма превратилась в конференц-отель «на лоне природы».

За кронами деревьев Лонгхольмена, у южного конца моста Вестербрун, расположен Хеленеборг. У меня это название в первую очередь ассоциируется с оживленной улицей. Для Нобелей в 1860-х это была деревенская усадьба у самой воды. Мост в те времена еще не построили, но от Риддархольмена каждые полчаса ходили пароходики.

Сюда перебрались Иммануил и Андриетта через несколько лет после возвращения в Швецию1. Они снимали квартиру в главном здании усадьбы и приютили Альфреда, который переехал вскоре вслед за ними. Дом сохранился. Он стоит, зажатый между оживленной трассой и цепочкой оштукатуренных шестиэтажных домов 1920-х годов.

Я иду вдоль воды. Тайник, который я разыскиваю, должен находиться в подвале Национального архива, расположенного с другой стороны моста Вестербрун. Я решаю подняться ненадолго на мост, откуда открывается невероятно прекрасный вид Стокгольма. Солнце освещает Риддархольмен и возвышенности Сёдера. За мачтами старинных яхт я вижу кирпичные стены Ратуши и позолоченный шпиль ее башни. В 1860-х годах на этом мысе находилась мельница Эльдкварн, где мололи муку вплоть до знаменитого пожара 1878 года. Ратушу, где каждый год в декабре проходят нобелевские торжества, построили только в 1923 году.

Национальный архив расположен на возвышении. У меня с собой подсказка, как искать тайник Альфреда, письмо Эрика Бергенгрена, собравшего в 1950-е годы много фактической информации. С того дня, как я наткнулась на это письмо в подвале Нобелевского фонда, оно волновало мое воображение. То, что обнаружил Эрик Бергенгрен, «по причине малых размеров и своеобразия тайника никто не читал с тех пор, как Альфред сам это написал, частично в молодости, частично в зрелые годы»2.

У лифта меня встречает архивариус. Я протягиваю ему копию письма. «Находка, которой предыдущие архивные исследователи и биографы Нобеля в своем распоряжении не имели», – читает он и вопросительно смотрит на меня.

«Минимальный размер» – что имеется в виду?

Мы спускаемся в помещения, вырубленные внутри скальной породы. Материалы Альфреда Нобеля поместили сюда в 1970-е годы, через двадцать лет после того, как была сделана находка. Документы и письма, занимающие на полках в общей сложности четырнадцать метров, тогда пересортировали и пронумеровали по другому принципу. Что произошло с попавшими не в ту папку бумагами минимального размера, никто знать не может.

Предмет наших поисков – несколько тетрадок в клеенчатой обложке размером 17х20 см. Первые страницы выглядят так, словно в них содержатся черновые записи химических опытов. Остальные страницы слиплись за несколько десятилетий, проведенных в сыром подвале Нобелевского фонда. Все считали, что они пусты. Но однажды Эрик Бергенгрен перевернул тетрадки и отделил последние страницы друг от друга.

Они оказались отнюдь не пустыми.

Обрадованный Бергенгрен сообщил об этом в Нобелевский фонд. «Альфред, – писал он, – в качестве отдыха от научных трудов, вероятно… просто-напросто поворачивал свои тетрадки оборотной стороной и на последних страницах порой чернилами, порой карандашом записывал поэтические черновики, мысли и немаловажные философские размышления»3.

С тех пор как я впервые прочла эти строки, мне не терпелось увидеть эти тетрадки в клеенчатой обложке.

Национальному архиву прекрасно удается обогрев помещений, вероятно расположенных прямо в скале. Мы минуем целую стену свернутых трубочкой карт XVIII века. Потом – архив путешественника-первооткрывателя Свена Хедина. На столе стоят две изящные кофейные чашки, на которых изображен флаг шведско-норвежской унии. Видимо, они не поместились в архивные папки.