— А что нотариус? Завещание? — спросил густым басом Ерема. — Вы с ним не встречались?

— Встречались, конечно. Да только я кто? Никто. Он и разговаривать-то со мной не стал. Сказал, что дом завещан Валентине Федоровне Соленой, вот ей он и отдаст документ.

— Да все понятно, — гаркнул Ерема. — Нашла дрянь людей, которые сляпали ей эту фальшивку, свидетельство на собственность дома, пообещала заплатить им после продажи. Продала дом, расплатилась, да и укатила по своим делам. Может, сразу в Париж рванула.

— В Граас, — мрачно отозвалась я, испытывая гадкое чувство от того, что я родилась от жабы. От гиены. От крысы. От непотребного существа. От змеи. Мари Коблер. — Даже на похороны своей матери не пришла.

— Скажите, Зоя Петровна, — произнес Сергей. — А вы не знаете, почему у Вали отчество Федоровна?

— Я точно не знаю. Но есть у меня подозрение, что Лена нашла все-таки семью этого парня. И знаете, почему? Потому что сначала она записала тебя, Валечка, как Валентину Ивановну Соленую, самое распространенное отчество дала. А потом изменила. Я случайно об этом узнала, кажется, медицинскую карточку твою, Валя, увидела, и там стояло отчество Федоровна. Я удивилась, спросила, почему именно это отчество, и тогда Лена ответила, мол, пусть хотя бы отчество будет подлинным. Вот так-то вот.

— Горкин! — озвучил Ерема то, о чем подумали мы с Сережей. — Не повезло тебе, девочка. За неделю сразу обоих родителей потеряла.

Надо было видеть выражение лица Зои Петровны, когда она услышала это.

— Ты знаешь, кто твой отец? — спросила она Валентину, на которую было больно смотреть. Думаю, что в тот момент Ерема пожалел, что не настоял на том, чтобы опекаемая им Валя, вдова его лучшего друга, вычеркнула меня из жизни, чтобы имя мое забыла, как и культурный поход в Московскую консерваторию, на мой концерт, где она и подцепила этот опасный вирус любви ко мне. Но, вероятно, Ерема так сильно был привязан к своей подопечной, хозяйке, не знаю уж, с чем можно сравнить эту его собачью преданность и любовь, что просто не посмел взять ее за руку и увезти куда-нибудь далеко-далеко, в Европу ли, в Америку или вообще — Африку, чтобы только она забыла меня. Ведь если бы не я, не моя роль в ее судьбе, не встретила бы она никогда эту Зою Петровну, не влипла бы в историю с убийством Коблер и, главное, не узнала бы, кто ее родители. Не разочаровалась бы, не плакала.

— Думаю, что да, — тихо ответила Валентина, и я увидел, как Ерема сжал кулаки.

— И кто же?

— Один человек, бизнесмен, — ответила, уставившись в одну точку, Валя. — Но его зарезали, как и… мою мать.

— Да что вы такое говорите?! — воскликнула Зоя Петровна. — Кого зарезали?

— Маргариту Соленую зарезали, на днях, — сказал я. — Валентина действительно очень сильно похожа на свою мать, настолько, что меня вызвали на опознание, решив, что убили Валю, — пояснил я.

— Да что же это такое? Выходит, что обоих и убили? Но за что?

— Вот и мы бы тоже хотели это узнать.

— А как его звали?

— Федором, — ответил за меня Ерема и поднялся со своего места. — Думаю, нам пора.

— Да, — очнулась от своих невеселых раздумий Валя.

— Постойте! Куда же вы?! Валечка, я понимаю, что виновата в том, что не смогла в свое время отвоевать для тебя твой дом, но что я могла сделать? Куда ни сунься — везде нужны деньги. Но, думаю, еще не поздно поднять это дело, попытаться хотя бы что-нибудь изменить.

— Да не нужен мне этот дом. Тем более что он уже наверняка не тот, что был при жизни моей бабушки. — Последние слова она произнесла сквозь слезы. И я подумал о том, что Валя только что обрела (ну и потеряла, конечно) свою бабушку. Вот она-то была человеком золотым, настоящим, и одно это будет согревать мою Валю до конца ее дней. Возможно, она захочет узнать о Елене Николаевне Соленой больше и, проникаясь фактами ее биографии, слушая рассказы всех тех, с кем она работала или кого воспитывала, она, может, и забудет о том, кем были ее родители, люди, в сущности, никчемные.

— В любом случае я сделала главное — рассказала тебе правду о твоей матери и бабушке. И еще… — Зоя Петровна подняла кверху указательный палец. — Вещи! Я сохранила Леночкины вещи. Сразу после похорон я сложила все в коробки и спрятала у себя на чердаке. Там сухо, тепло, ничего не заплесневело, все сохранилось как надо.

— Зоя Петровна, какие еще вещи?

— Во-первых, все альбомы с фотографиями, а их, извините меня, двенадцать! Но там в основном фотографии воспитанников, коллектива детдома, знаете, когда бывали праздники, какие-то знаменательные события, юбилеи… Немного личных фотографий. Я вложила туда и фотографии с похорон Леночки, но это не я, конечно, снимала, а какой-то ученик, который после привез их мне. Кстати говоря, он очень горевал, да и вообще там многие плакали, на кладбище. Детей было — целый автобус! — Вы… Извините, забыла ваше имя…

— Ерема.

— Ерема, пожалуйста, помогите мне подняться на чердак, там лестницу надо бы подержать.

Мы с Еремой отправились помогать хозяйке, пока Ерема держал лестницу, мы с Зоей Петровной поднялись на чердак и начали спускать оттуда вниз коробки с вещами Елены Соленой. Я вспомнил, как моя соседка, Евгения Васильевна Каражова, чтя память моей матери, сохранила для меня часть и наших вещей, архив, фотографии, документы. Как хорошо, что есть такие люди, как Зоя Петровна и Евгения Васильевна.

— Я не хочу уезжать, — сказала Валентина, когда все двенадцать альбомов были разложены на столе. — Я хочу посмотреть фотографии. Кто, как не вы, Зоя Петровна, расскажет мне еще о моей бабушке.

— Господи, да я только рада буду!

Мы с Еремой видели, как, разглядывая фотографии и слушая рассказы соседки, Валентина оживала.

— Пойдем покурим, — предложил Ерема мне, и мы с ним вышли на крыльцо.

Солнце так и не показалось. Моросил дождь, мы расположились с ним на ступеньках крыльца, защищенных от мороси внушительного вида козырьком.

— Знаешь, я уже жалею, что все так получилось, — начал я, желая высказаться, поделиться своими мыслями и сомнениями. — Если бы не я, жила бы она себе спокойно где-нибудь в Швейцарии, не мучилась бы, сдавая экзамены в Суриковку, ей не надо было бы никому и ничего доказывать. А рядом со мной она, я чувствую, прикладывает колоссальные усилия, чтобы получить образование, стать искусствоведом, чтобы войти в ту среду, откуда, по ее мнению, были родом ее родители. А среда-то — ничего особенного. Вон, ее отец, Федор Горкин, что он такого сделал, чтобы быть вхожим в этот круг? Круг — кого? Музыкантов? Совсем необязательно разбираться в искусстве или играть на музыкальном инструменте, чтобы иметь возможность бывать на каких-то сомнительных вечеринках, банкетах. Глупость все это!

— Я тоже так раньше думал, — неожиданно эмоционально перебил меня Ерема. — То же самое ей говорил. Но теперь я понимаю, что она сделала все это не ради кого-то там, а ради себя, врубился? Ей нравится то, чем она занимается. Она с удовольствием читает все эти книги. «Барокко», «Классицизм»! — Он произнес эти слова нарочито пафосно, задрав к пасмурному небу голову и изображая рукой на взмахе движение невидимого крыла, как если бы речь шла о чем-то недосягаемом, для него невозможном. — Да она только сейчас и начала жить! Да, ты прав, может, ее жизнь и сложилась бы иначе, не встреть она тебя и не будь этой истории с твоим исцелением, твоими концертами, но уж мать-то свою она точно продолжала бы искать. Это было ее идеей фикс! И кто знает, когда судьба свела бы ее с этой Коблер. А что, если Соль из какого-нибудь Берлина или Лондона, как ты говоришь, приехала бы сюда, в С., чтобы разыскать эту Коблер при помощи высокооплачиваемых специалистов сыска. Допустим даже, что она с ее деньгами подключила бы к этому Интерпол. И вот как раз в тот день или вечер, когда должна была бы состояться эта знаменательная встреча матери с дочерью, Соль прирезали бы в каком-нибудь баре, спутав с Коблер? Как тебе такая версия?