Венцель силой воли заставил себя если не быть, то казаться спокойным и невозмутимым.

– Благодарю герра доктора Хассенбаха за его открытое изложение своей точки зрения.

Говоря эти слова, он даже попытался изобразить улыбку, правда, улыбка вышла фальшивой, натянутой.

– То, что изложил нам здесь герр Хассенбах, вполне заслуживает внимания. Было бы несправедливым приписывать кому-нибудь из наших товарищей в этом лагере персональную вину за агрессию против советского народа, впоследствии эту агрессию отразившего. Но существует и коллективная вина, а ее, увы, не может отрицать никто из нас. Не мы лично виноваты, а немецкий народ, и как часть этого народа мы являемся соучастниками преступления, им совершенного. Давайте будем предельно честными: если бы фашистская агрессия на СССР удалась, в этом случае все мы извлекли бы из нее пользу, не только народ в целом, а и каждый из нас. Но все произошло по-другому, и советский народ не считает нас виновными. Ни каждого отдельного немца, ни немецкий народ в целом.

И тут собравшиеся отреагировали. Что это было? Удивление? Осмысление? Или протест? Но Венцель чувствовал, что его атака не захлебнулась, и, ободренный, продолжал:

– Вы, наверное, считаете, что одни только русские требуют от нас коллективной ответственности? Вам хорошо известно, что империалисты всех стран готовы пустить по миру каждого немца, пусть он даже и не участвовал в этой войне. Они не желают принять это во внимание. Сегодня эти люди, накопившие за долгие годы честной работы средства на старость, нищими возвращаются в Германию, становясь обузой для общества. И никого не интересует, что они персонально ни в чем не виноваты. Они – жертвы коллективной ответственности, о которой ныне проповедует весь мир. И мы не можем ничего возразить. И если мы рассчитываем, что нам снова позволят жить в людском сообществе, то, прежде всего, мы должны признать свою коллективную вину и показать всем всю глубину нашего раскаяния за содеянное в годы войны. Именно этого и требуют от нас наши бывшие противники – раскайтесь, и мы вам поверим. Но это раскаяние только тогда убедительно, когда оно искреннее.

В зале столовой повисла тишина. Изнуренный недоеданием разум не способен работать быстро. Только что из уст Венцеля пленные услышали то, о чем раньше никто из них не задумывался, и люди не могли одним махом принять или не принять этого. Доктор Хассенбах застыл в неподвижности, словно изваяние, спрятавшись за темными очками.

Роберт высказался шепотом:

– Все это чушь, ерунда. Он хочет убедить нас в том, что мы преступники.

Венцель чувствовал, что успех близок. Он был готов воспользоваться тем оружием, которое он приобрел на оконченных с отличием курсах пропагандистов.

– Раскаяние о содеянном, – продолжал он, – мы можем выразить по-разному. В первую очередь, мы должны открыто и безо всяких ограничений признать свою вину, за которую несем ответственность – разумеется, коллективную, не индивидуальную. И мы не имеем права отрицать эту вину, а должны чистосердечно признать ее. Так мы заложим основу для взаимопонимания с народами. Второе: мы должны быть готовы сделать верные выводы из этой вины, то есть мы должны стараться сгладить все негативное. Что предпринять, чтобы наши усилия заметили? Мы прекрасно понимаем, что именно: порядок и дисциплина, добросовестный, самоотверженный труд ради того, чтобы хотя бы частично возместить нанесенный германской агрессией ущерб.

Можно было подумать, что все до единого пленные признали это. Но что мы видим? В лучшем случае весьма средние рабочие показатели, отлынивание от работы под любыми предлогами и даже случаи открытого саботажа. Нередки и случаи весьма пассивного отношения к работе.

Товарищи! Разве это можно считать возмещением ущерба? Разве это способ убедить в нашем стремлении великодушный русский народ? Способствовать тому, чтобы все злодеяния были забыты? Вы понимаете, почему я говорил вам, что не важно, когда нас отправят домой? Вы понимаете, что здесь мы с вами выполняем великую и благородную миссию?

Пленные сидели не шевелясь. Венцель понимал, что такая молчаливая реакция никак не свидетельствует о том, что его слова убедили слушателей. Скорее, она говорила о растерянности неискушенных в политике и прочих интеллектуальных завихрениях умов. Надо было срочно менять тему. Лишить Хассенбаха возможности снова завладеть штурвалом. С таким опытным и искушенным противником нельзя почивать на лаврах успеха.

Венцель снова поднялся. Теперь в его голосе звучали отеческие нотки.

– Всем нам хочется вернуться домой. И я хочу этого ничуть не меньше вашего. Теперь нам известен путь, единственный путь добиться возвращения на родину. Мы своим добрым отношением обязаны продемонстрировать русскому народу нашу добрую волю. Мы, наконец, должны раз и навсегда очистить наши ряди от сомнительных и фашиствующих элементов, все еще пытающихся сбить нас с толку. И самое главное: с сегодняшнего дня мы обязаны трудиться с двойным прилежанием, показать, что полны решимости на деле участвовать в возмещении причиненного войной урона, что откроет нам путь в нашу любимую родину. На этом я закрываю сегодняшнее собрание.

Пленные стали выходить из столовой, молча, кое-кто размышляя, а кое-кто качая головой. Венцель подошел к Хассенбаху:

– Благодарю вас за участие.

– Мне это пришлось по душе, – загадочно улыбнулся Хассенбах. – Вы совершенно правы. Коллективная ответственность – мировой закон. Счастье или несчастье постигает человека независимо от его положения в обществе. Лавина обрушивается и на самых осторожных, и на самых беззаботно настроенных, если и те и другие оказываются у нее на пути. Стадо заботится о том, чтобы поступление мяса не уменьшалось. И, что несомненно, народ всегда обязан нести ответственность за последствия, возникающие по вине нерадивых руководителей. Вы, несомненно, верно заметили, указав на то, что и западные державы любого немца считают преступником, ответственным за все беды войны.

Войну мы проиграли. Войны не рекомендуется проигрывать. Побежденный – всегда преступник. Вы же помните изречение предводителя галлов Бренна – «Горе побежденному!». Ныне изъясняются изящнее, красивее, но зато откровенность страдает. Никто уже не бросает мечи на чашу весов, в ход идут этические конструкции. Но этические конструкции веса не имеют. Так что весы на них не реагируют так, как огромный меч Бренна.

Вы меня понимаете? Нет, меня понимать не обязательно. Вы идете другим путем. Вы стремитесь не обременять себя расходами по сооружению пути к свободе, к свободе коллективного бытия. Надеюсь, вы обретете в нем счастье. Для меня же существует только один вид свободы – это свобода личности. И я могу жить только в ее мире. Ей незнакомо понятие коллективной вины. Она оперирует только понятиями вины индивидуальной, и ответственность в ее мире тоже индивидуальная. Этой ответственностью я ни с кем делиться не собираюсь, ни за что и никогда, потому что она – продукт исключительно моего сознания.

Понятие совести вам знакомо? Вы можете ответить, мол, это мнение коллектива. Я уважаю вашу точку зрения. Но для меня это мнение есть первопричина бытия, мнение того, кого мы называем Богом. Вы уж простите великодушно, что я исповедую столь старомодные понятия. Таким уж я на свет появился и таким этот свет покину. Не могу позволить себе свободомыслие, которым вы упиваетесь. По-вашему, жизнь со смертью завершается. Для меня же это лишь ее начало. Вы поймете, что я обязан учитывать это. Возможно, и вас обрадовало бы, если бы вы вдруг ощутили, что, умерев, продолжаете жить. Но вам это не грозит. Ибо вы растворили свою личность в коллективе. А что дарует возможность пережить смерть, если не осознание себя личностью?