Тем более что на подступах к Невельским мне как бы повезло – мне не пришлось искать человека, который был бы знакомым этой супружеской пары. Или знакомым знакомого этой пары. Все было проще – я натолкнулся в метро на своего приятеля Чучикова, спросил его просто так, наугад, – и он тут же и в восторге закричал:

– Невельские?.. Володя и Вика? Знаю, конечно! Прекрасно знаю обоих!

– Правда?

– Ну, разумеется!

– Я еду в Минск. И хотел бы с кем-нибудь стакнуться из сценаристов – пообщаться…

– Вот и прекрасно! Прямо с вокзала поезжай к Володе и Вике. Тебе повезло, старик. Милейшие люди, старик.

Он стал рассказывать, какие это люди и как это удобно остановиться прямо у них.

– …Стеснять не хотелось бы.

– Ну и напрасно, старик. Они будут рады. Они с удовольствием поведут тебя на студию и с удовольствием познакомят с кем надо – такие люди!

Он почти уговорил меня.

– Ты едешь толкать сценарий?

– М-м… Не совсем.

– Неважно, старик. Даже если ты едешь совсем без дела, зайди к Володе и Вике. Милейшие люди, старик.

Попутно выяснилось, что ему нужна оказия к Невельским. Это мне показалось удобным – я был не против отвезти в Минск полмешка таранки, или сборник итальянских сценариев, или что-то еще, в зависимости от желания этого Чучикова, который говорит «старик» столь же часто и столь же бессмысленно, как мой дед говорил «так твою мать». Я повез им именно итальянские сценарии. (Новый большой сборник в новеньком супере.)

Но прежде мы вдвоем потащились в зал междугородных переговоров, вот тут-то он заказал Минск, а я долго-долго сидел и вяло-вяло рисовал чертиков, и завитушки, и красоток в профиль. Пока не объявили:

– Минск – восьмая кабина.

После этого мой приятель начал втаскивать меня в кабину, хотя ему (он был пухленький толстячок) и одному там было не продохнуть. «Поговори с ними сам», – отнекивался я, но он и слушать не хотел. Такой общительный. «Старик, как же можно? Я тебя сейчас же им представлю, старик».

И вот я стоял в тесноте кабинки, дышал, чем пришлось, и ждал, когда он, всласть наговорившись, сунет мне на полминуты трубку и я им скажу: «Да, я тот самый Игорь, о котором только что… Да, нагряну завтра с утра. Да, будем считать, что мы знакомы», – и все это действительно случилось и было сказано, но далеко не сразу.

«А? Кто? Что?.. Какой Чучиков?» Дело в том, что В. Невельский и В. Невельская не могли понять, кто им звонит. Они знать не знали моего приятеля. Или забыли. «Володя! Вика! – орал в трубку мой приятель. – Неужели вы меня не помните? Мы же с вами как-то сидели вместе на просмотре!» – но Володя и Вика не могли вспомнить ни просмотра, ни того, кто сидел рядом. Мой приятель надрывался. «Мы смотрели детектив! – орал он. – Детектив с Марлоном Брандо. В самом конце его убивают…» Люди, сидевшие там и сям в ожидании междугородного разговора, перестали скучать и не отрывали глаз от нашей кабинки. Мой приятель подробно рассказывал содержание фильма. Я стоял, смирившись, и ждал, чем все это кончится.

Наконец на том конце провода В. Невельский негромко сказал В. Невельской: «Вика, я, кажется, припоминаю. По-моему, это тот толстый баран, который не затыкался ни на минуту во время просмотра фильма, когда мы были в Москве». – «Который мешал смотреть?» – «Ну да». – «А ты правда просил его привезти итальянские сценарии?» – «Не помню». – «Ну ладно, Володя, скажи ему что-нибудь», – после чего В. Невельский сказал в трубку:

– Ладно… Приезжай. Как-нибудь разберемся.

– Не я приеду, старик… Понимаешь, старик… Друг мой приедет…

– Кто?

– К вам, старик, приедет мой хороший друг. Возможно, старик, ты даже его знаешь… Неужели ты его не знаешь?

– Кого?

И пошло-поехало. Все заново.

И наконец вокзал, и – опаздывая – я впрыгнул в уже тихо и мягко поползшее нутро вагона, а в ушах стук колес постепенно группировался в такую вот звуковую структуру: сис-те-ма-тика… сис-те-ма-тика…

– Друзья мои, – это было излюбленное обращение Старохатова, – друзья мои, не гнушайтесь систематизировать. Не гнушайтесь копаться. Это, быть может, самое важное умение для людей искусства.

Далее Павел Леонидович объяснял нам суть дела в подробностях, и это было почти как у Рабле – я имею в виду перечисления. Если нас интересовал внутренний мир отдельно взятого человека, мы должны были знать всех его школьных друзей, детей, брошенных жен, любовниц, соседей, соработников, собутыльников, тайных недоброжелателей, а также любимое вино, любимую закуску, любимую книгу, любимый тип женщины и любимое время года.

В чемоданчике был портфель, свежие три рубашки и электробритва – больше ничего.

«Она любит, когда дарят букетик… И любит, когда человек строго и чуточку нарядно одет», – рассказывал мне про актрису Липочка, тот старый краб, тот самый Гомо Говорилиенс, который начинал задыхаться и хватался за сердце, если не сидел в клубах выдохнутого никотина.

«Она любит, когда человек строго и чуточку нарядно одет. И смелый разговор любит».

Я нервничал, ворочался на своей верхней полке, почти спал – и как бы предчувствовал.

Могла бы быть повесть-притча о том, как человек искал истину…

И человек этот, конечно, был одинокий – он искал истину, и, конечно, искал для людей (а не для себя), а действие происходило в каменном веке. Самое время, чтобы искать.

Дикарю (и это понятно) пришлось перебраться жить из теплой пещеры в холодную страдания ради. Огонь и тепло помогают согреться, но не помогают отыскать истину. На отшибе жить было жутковато, но он терпел. Вдоль гряды камней каждую ночь проходили голодные звери. А за ними, подбирая падаль, – шакалы.

Время от времени этот затворник навещал родных и близких. Он приходил в теплую пещеру, и вот его родичи размахивали копьями и стучали дубинами в натянутые шкуры. Они не хотели, чтоб он искал какую-то там истину. Они орали:

– Дурак! Нам нужны твои руки и ноги, а не твоя истина!.. Живи с нами. Иначе мы тебя прибьем!

Или:

– Дурак, мы хотим быть сыты, а ты нас смущаешь и отвлекаешь!

Родичам и впрямь было тяжко – они голодали, болели, мерли, и он это знал. И хотел им помочь. И потому, наслушавшись их угроз и криков, он тем не менее уходил опять в холод. Мерз там, грыз осколки льда, думал – и искал истину.

Дело шло к развязке. У незадачливого искателя отняли жалкий скарб и шкуры. Потом отняли последних жен, – дети его одичали, бродили, как бродят шакалы, и один из голодающих сыновей уже охотился, пытаясь подстрелить из лука или слабенького зверька, или отощавшего папашу. Искатель истины остался один. Род напрочь запретил ему заглядывать в теплую их пещеру и показываться на глаза людям. И жил он теперь только со своими ледяными сосульками. А истины все не было и не было.