– Ага… Ага… Ага… – кивал Липочка головой.

Мы стояли у высоченных колонн библиотеки. Я и седенький благообразный старичок. На голове у него облезлая шапка-ушанка. И вытертое, плохонькое пальтецо явно с чужого плеча – размеров на восемь больше, чем нужно. С одной-единственной пуговицей.

– Где же ваш знакомый из Омска?

– Он придет, – пообещал я.

Время шло, и нечего ему было идти впустую.

– Я слышал – отец Старохатова был торгашом?

– Некоторое время. Он торговал в… в… в тысяча девятьсот десятом году.

– Чем он торговал?

– Как вам сказать, молодой человек… В старом понимании – он держал кабак, или «питейное заведение». Это ведь было давно. До революции.

– И долго он торговал? Обогатился?

– Какое там!

– Ну а все-таки?

– Он всего лишь торговал год-два.

– Проворовался?

– Похоже на то. Но доподлинно не известно, – известно, что был он очень хвор. Болел сильно. И, будучи больным, пришел торговать водкой… Он был мелкая сошка. Совсем мелкая.

– А потом?

– А потом он вовсе разболелся и оставил «заведение». Работал истопником. До двадцать восьмого года работал, а там и умер…

– Несладкий конец.

– Это точно, молодой человек, несладкий.

– А кем он был до «питейного заведения»?

– Неизвестно. Но я думаю, что и тогда он мыкался… Потому что торговать водкой по-маленькому сытый человек никогда бы не согласился.

Я был слегка разочарован. Не знаю, на что я надеялся и чего ждал. Возможно, я ожидал, что род Старохатовых тянется корнями глубоко в историю – и, к примеру, их «водочное» дело начинается еще с «царева кабака», затем долгим и извилистым путем переходит в «кружечный двор» при Елизавете Петровне, затем расширяется, как река в разлив, в «откуп» при Николае и добирается чуть ли не до «казенного кабака» и реформ Витте. Целовальники, откупщики, трактирщики, кабатчики – видимо, вот чего ожидал я от рода Старохатовых. Но этого не было. А как было бы удобно. Как было бы просто с такой вот наследственностью. То есть мне, портретисту, просто. Не Старохатову.

Кое-что все же было на крючке. Как-никак работа по торговой части, пусть даже мелкой сошкой, – это уже рыбка. Да и сам внезапный уход из «заведения» тоже рыбка. Потому что за здорово живешь через год-два из таких заведений не уходят, – скорее всего, папашу Старохатова схватили за руку. Возможно, его не один и не два раза хватали за руку, но только рука в те разы оказывалась скользкой. Или у тех, кто хватал, недостало проворства. Этого уже не узнаешь. Забыто. Развеяно. Было – и быльем поросло.

– …Больше всего меня интересует его развод с Олевтиновой – это был шумный развод?

– Что и говорить, почесали языки. Она была человек заметный. Актриса.

– Скажите, а что же это за вещички они не поделили?

– Какое это имеет значение? Вещи всегда вещи.

– Как это некрасиво.

– Еще бы!

– Спасибо вам за информацию.

– Пожалуйста.

– Для меня это очень ценно – я, видите ли, лингвист. И фольклорист, если это слово понимать современно. Я собираю слухи. Меня интересует, как строится слух с точки зрения жанра. С научной точки зрения…

– Бог с вами, бог с вами!.. Я этого не понимаю!

– А скажите, не были ли эти вещички привезенными с войны? – спросил я как бы наугад. И сердце мое начало подтаивать, как кусочек масла.

– А?.. Именно. Я вспомнил! – Старик встрепенулся. – Это были именно они, трофейные вещи.

– Вы уверены?

– Да! Да! Да… Я вспомнил – Старохатов повторял, что они ему дороги как фронтовая память. Он называл это «памятью о бомбежках».

– Если во время бомбежек он отчасти занимался вещичками, эту память можно понять: небезопасное занятие.

– Не надо быть злым, молодой человек. Это были какие-то очень мелкие вещи.

– В наше время крупные камни вообще редки.

– Это были не драгоценности. Это были какие-то безделушки.

– Неужели?

– Да.

– И из-за безделушек был такой скандал?

Старичок задумался. И сильно погрустнел.

– Не надо, – запел он старую песню, – не надо быть злым, молодой человек. Жизнь не так проста. Не надо быть злым.

Я понял – старичок уже устал, и теперь он хотел пожалеть Старохатова и пожалеть весь мир вообще. Он совершенно скис.

Сверкало солнце. И снег под ногами слепил глаза. И пора было отпускать старого человека в его нору. Здесь, на воле, ему было тяжко.

Он так и сказал. Поскреб седую щеку.

– Где же ваш приятель – тот, что из Омска?

– Возможно, – сказал я, – он завтра придет…

– Дело в том, молодой человек, что я не могу его больше ждать. Я задыхаюсь. Мне трудно дышать. Я отвык от кислорода.

– Покурите. (Он и без того курил одну за одной.)

– Нет-нет. Пойдемте… В курилке я могу с вами беседовать сколько угодно. Там так хорошо.

* * *

В юности Старохатов едва ли замечал за собой это. Да и не было этого в юности, если не считать всякого рода мальчишеств, которые есть у каждого и которые ты прощаешь каждому пацану и себе тоже. Но вот юность кончилась – Старохатов жил себе и жил, все честь честью. А тот подарочек, который ему достался в генах, медленно и верно зрел.

В тридцать лет Старохатов ушел на фронт – лихой период Павла Старохатова. В скрипучих ремнях, молодцеватый, с блокнотом и пистолетом, он был храбр, смел, отчаян, был ранен и после ранения вновь примчался на передовую. И если разок-другой это прорвалось в нем по отношению к «вещичкам», то произошло оно как бы случайно: дескать, гей, ребята, гуляй!.. Но, вероятно, Старохатов заметил кое-что за собой. Засек.

Далее – недолгая жизнь с Олевтиновой и развод, во время которого он хапнул вещичек. Именно так. Вещи были не его, они как-никак были теперь общие, и если он взял их силой при разводе, значит, хапнул. Или же он попытался хапнуть (это я еще выясню в Минске), а Олевтинова схватила его за руку. Из-за чего и случился скандал.

Люди отметили лишь развод. Да еще любопытный скандал в семье актрисы, о котором можно поговорить в трамвае, а трамвай тогда был популярен. Поговорили. И забыли. И даже для Олевтиновой это было, в сущности, лишь скандалом и разводом. Но для Старохатова это должно было год спустя увидеться и окраситься по-своему – он уже понял, что он способен хапнуть, что ему хочется хапнуть время от времени и что это идет изнутри – и, значит, порок.