– Здравствуй, – просто и спокойно сказал он. И на лице его не было ничего.

Я от неожиданности глянул глаза в глаза («Зачем пожаловали?»), смешался; моя жена забегала туда-сюда, не чуя ни ног, ни рук от сознания, что видит великого человека, – а он принял суету и волнение как должное и само собой разумеющееся. Это он умел. Источать аромат величия. И в этом не было ни малейшего блефа или показухи – величие Старохатова источалось естественно и само собой, как, например, запах хвои.

Было часов восемь. За столом я, напротив он. А моя Аня метушилась возле плиты. Чай. Или кофе. И какие-то вчерашние пирожки.

Он принял чай из ее рук, неторопливо глотнул. Обжегся. И сказал:

– Ну, Игорь… Как, чем живешь?

Поговорили, и вот он встал. В прихожей он надел шапку, потом дубленку и попрощался.

Внизу взвыла машина. И рванулась с места, расшвыривая колесами снег.

Глава 6

Когда Старохатов сидел здесь, на кухне, он спросил, как мои дела и что конкретно я делаю.

– Пишу, – ответил я. – Пытаюсь написать об одном человеке.

– Интересный характер?

– Очень. Представьте: запросто совершает проступки на грани воровства. А рядом с этим – истинное благородство.

Оно как-то само вдруг высказалось, и я почувствовал, что волнуюсь и слегка замираю, как волнуется и замирает рыбак перед сильной поклевкой.

– Что же тут интересного? – Он был рассеян. – По-моему, скука. Копаться в одном отдельно взятом человеке – всегда скука.

– Не скажите.

– Материал для очерка, не более того. Я читал об одном таком подростке из колонии. Твой тоже несовершеннолетний?

– Не совсем. Ему шестьдесят.

Старохатов на минуту задумался, – профессионал с большим опытом, он попытался угадать и оценить образ шестидесятилетнего человека с такими вот отклонениями от нормы.

– Директор завода?

– Нет.

– Председатель профкома?

– Нет.

Он подумал еще, прицелился – и попал:

– Ясно… Человек искусства?

– Да.

– Не тема. – Он поморщился. – Когда пишут о своих же собратьях, это всегда…

– Плохо?

– Нет. Почему же? Это не всегда плохо. Но это всегда пресно.

Старохатов взялся за вторую чашку чая – и постепенно возникло ощущение покоя и мира. То самое ощущение, какое нужно, если человек хочет вернуться к своему разговору. Обо мне.

«Ты ведь в известной мере мой ученик. Так что не удивляйся, если я буду иногда приходить и разговорами портить тебе вечер». – «Я не удивляюсь». – «Ты тоже, Игорь, мог бы меня не забывать, приезжай запросто». – «Спасибо». Такие вот пошли в ход незначащие раскланивания.

А потом он сказал:

– Таланта у всех нас на копейку, и, стало быть, нужна специальность. Хорошая, хлебная специальность.

И еще сказал:

– Я не хотел бы, Игорь, чтобы, скажем, мой сын в тридцать пять лет жил, как ты. Извини, но я не хотел бы, чтобы он принимал людей на кухне. Да еще на такой крохотной.

– Почему – как я?.. Может быть, он будет жить – как вы.

– Тоже не золотой век.

– Почему?

– Не хотел бы, – сказал он ворчливо. И грубо: – Не хотел бы.

Старохатов допил чай и плавно приземлил чашку.

А затем Павел Леонидович приземлил речь, как только что приземлил чашку на блюдце:

– Во всяком случае, этого не хочет ни один отец – не захочешь этого и ты, Игорь.

И тут же он встал. Начал прощаться с Аней, – пересуетившаяся у плиты, переволновавшаяся, она онемела и могла лишь улыбаться, улыбаться, улыбаться, – как-никак в ее дом приходил большой человек. Он посетил ее дом и выпил чаю – разве не так?.. А ту пилюльку («Живешь тесно, принимаешь людей на кухне») она проглотила с тихим достоинством, с каким глотают горькое верные жены.

А потом внизу взвыла его машина, разбрасывая колесами сугроб. Я пошел проводить не одевшись. Сыпал снег. Я ежился, а Старохатов кричал: «Иди, иди!.. Простынешь!»

* * *

Другим поводом для отъезда в Минск была систематизация. Или, если слово чуточку обкорнать, систематика. Павел Леонидович Старохатов (когда-то в Мастерской) его обкарнывал именно так.

– Друзья мои, – говорил он, глядя на всех нас и не глядя ни на кого, как и положено глядеть шефу. – Друзья мои. Систематика – это трудоемкое, но благородное дело.

И еще говорил:

– Систематика придает любому поиску глубину и размах.

И так как я был совсем не против глубины и размаха, я отдал систематике должное. Отчасти из каталогов, отчасти из разговоров я отцедил и выделил все кинематографические работы Старохатова П. Л., сделанные им совместно. Это было нетрудно. Оказалось, что совместных работ всего десять и что девять из них мне уже известны.

Оконников Коля…

Сутеев, то есть Бельмастый Женька…

И так далее.

По каждому из соавторов материал был собран достаточный, и оставались лишь проживающие в Минске – В. Невельский и В. Невельская. Эту супружескую пару я не знал, но я мог заодно навестить их, когда поеду к Олевтиновой. Навестить и расспросить для полноты картины.

– Ты нервничаешь, – говорила Аня, собирая мне чемоданчик.

– Вот еще!

– А я вижу, что нервничаешь. Игорь, скажи – положить все три рубашки? (Больше у меня не было.)

– Три.

– Нужно ли?

– На три дня три рубашки. Я еду к одной старой даме, дама может оказаться с запросами и не пустить оборванца дальше передней.

Аня спросила:

– Ты собираешься о ней писать?

* * *

«Систематика», которой так рьяно учил нас Павел Леонидович Старохатов, привела меня накануне отъезда к застекленным кабинкам междугородных телефонов, возле которых, как правило, долго-долго сидишь и, как правило, вяло-вяло рисуешь на бланках завитушки, чертиков и девиц – и вдруг замечаешь, что прочернилил насквозь палец, потому что тутошняя ручка течет из трещин, – и в эту самую минуту раздается долгожданное:

– Минск – восьмая кабина. – И после паузы, когда ты уже зашагал, а сидящие люди ощупывают тебя глазами и соображают, что вот, оказывается, какие живут в Минске, раздается снова: – Минск – восьмая кабина.

Сказать точнее, «систематика» привела меня к желанию познакомиться лично с В. Невельским и В. Невельской, потому что Старохатов работал с ними, а обобрал он их или нет, известно не было. Это был последний островок, о котором я ничего не знал. И как же можно было проплыть мимо.