— Подъем — это только цветочки, ягодки будут впереди — при спуске, — заметил Хасинто.

Они посмотрели вниз, и девушка невольно вскрикнула Они карабкались, как козы, по почти вертикальному склону, цепляясь за кустики, пробивавшиеся местами среди горных уступов. Вдалеке угадывались темные пятна деревьев, где были оставлены лошади.

— Я никогда не смогу спуститься отсюда. У меня кружится голова… — пробормотала Ирэне, наклоняясь над завораживающей пропастью, обрывающейся у ее ног.

— Если ты смогла подняться, сможешь и спуститься, — подбодрил ее Франсиско.

— Выше голову, сеньорита, это совсем близко, за той горой, — добавил мальчик.

Ирэне вдруг увидела себя со стороны: она балансирует на вершине горы и скулит от ужаса, — и тут взяла верх ее способность надо всем подшучивать. Собрав волю в кулак, она протянула своему другу руку и заявила, что готова продолжать путь. Решив вернуться за рюкзаком с консервами позже, они оставили его, а освободившись от изнурительного груза, Франсиско мог теперь помогать Ирэне. Еще через двадцать минут, добравшись до следующего склона горы, они внезапно увидели темное пятно высоких зарослей кустарника и слабую струйку воды, стекающую между камней. Они поняли, что Праделио выбрал себе убежищем этот уголок из-за источника, — без него выжить в таких засушливых горах невозможно. Они склонились над ручейком, чтобы смочить водой лица, волосы, одежду. Подняв глаза, Франсиско сначала увидел порванные солдатские ботинки, потом — защитные штаны, а затем — обнаженный, загоревший на солнце торс. И, наконец, смуглое лицо Праделио дель Кармен Ранкилео, направившего на них свое табельное оружие. У него отросла борода, волосы, слипшиеся от пыли и пота, были похожи на диковинные водоросли.

— Их послала к тебе мама Они пришли, чтобы помочь, — сказал Хасинто.

Ранкилео опустил револьвер и помог Ирэне встать на ноги. Он привел их в затененную прохладную пещеру, вход в которую был замаскирован кустарником и камнями. Оказавшись внутри, они повалились на пол от усталости, а Хасинто повел брата за оставленным рюкзаком. Несмотря на малый возраст и тщедушное сложение, мальчик выглядел таким же оживленным, как и вначале. Ирэне и Франсиско остались наедине, измученная дорогой девушка вздремнула Ее волосы были влажными, кожа обожжена солнцем. Ей на шею село какое-то насекомое и двинулось к щеке, но она его даже не почувствовала Отгоняя его, Франсиско махнул рукой и коснулся ее лица — нежного и горячего, как летний плод. Он залюбовался гармонией ее черт, отблеском волос, беспомощностью объятой сном женщины. Ему хотелось дотронуться до нее, наклониться, чтобы почувствовать ее дыхание, взять на руки и убаюкать, защитить от мучивших с самого начала поездки предчувствий, но и его сморила усталость, и он уснул. Он не слышал, как вернулись братья Ранкилео, и, когда они тронули его за плечо, испуганно вздрогнув, проснулся.

Праделио был гигантом. Его огромная фигура привлекала внимание, тем более что в его семье народ был скорее мелковат, — таких, как он, не было. Сидя в пещере, он благоговейно извлекал из рюкзака все сокровища; предвкушая удовольствие от курева, ласково поглаживал пачку сигарет, и тогда его можно было принять за непропорционально развитого ребенка. Он очень похудел: щеки ввалились, а темные круги под глазами преждевременно старили его. Лицо задубело от горного солнца, губы потрескались, кожа на плечах облезла до волдырей. Сгорбившись под низким сводом пещеры, образовавшейся в самом чреве скалы, он казался заблудившимся корсаром. С большой осторожностью он действовал руками, похожими на клешни, с грязными обломанными ногтями, — словно боялся разрушить то, к чему притрагивался. Неуютно чувствуя себя из-за своих размеров, он, казалось, вырос сразу, не успев к ним привыкнуть и не умея соразмерить длину собственных рук и ног, из-за чего постоянно на что-нибудь наталкивался, стараясь занимать как можно меньше места Питаясь зайцами и мышами — он охотился за ними с помощью камней, — он прожил в этой тесной берлоге много дней. Приходил только Хасинто — единственный, кто знал дорогу к его пещере. На охоту уходили часы: он не брал оружия, оставляя его для исключительных случаев. Он смастерил рогатку: голод обострил его меткость, и он мог убивать птиц и грызунов на большом расстоянии. Доносившийся из угла смрад указывал на место, где складывалось оперение и высохшие шкуры добычи, чтобы снаружи не оставалось следов. У него было несколько ковбойских романов, переданных матерью, чтобы коротать тоскливые часы; он старался читать их как можно медленнее: это было единственным способом убить едва текущее здесь время. Он чувствовал себя уцелевшим после катастрофы, но в таком одиночестве и отчаянии, что порой в нем просыпалась тоска по стенам его камеры в казарме.

— Вам не нужно было дезертировать, — сказала Ирэне, стряхивая ощущение тяжелого сна, сковавшего душу.

— Если меня схватят, то расстреляют. Меня спасет только убежище в посольстве, сеньорита.

— Сдайтесь добровольно, тогда вас не расстреляют…

— Как ни крути, мне — крышка.

Франсиско объяснил ему, какие трудности возникнут, если он попытается добиться для себя политического убежища За все годы диктатуры никому не удалось выехать из страны таким путем. Он посоветовал ему скрываться еще некоторое время, пока они не попытаются раздобыть ему поддельные документы, чтобы он мог уехать в другую провинцию, где начал бы новую жизнь. Ирэне подумала, что ослышалась: она и представить себе не могла, что ее друг занимается фальшивыми документами. Праделио безнадежно развел руками, и все поняли; с такой внешностью — исполинским ростом и застывшим на лице выражением дезертира — невозможно незаметно проскользнуть мимо бдительных глаз полиции.

— Скажите, почему вы дезертировали? — настаивала Ирэне.

— Из-за моей сестры Еванхелины.

И тогда, не торопясь, подбирая слова в привычной ему тишине, порой надолго умолкая, он начал рассказывать, словно раскручивал запутанный клубок. Глядя ему в глаза, Ирэне спрашивала о том, чего он не хотел говорить, а если он о чем-то умалчивал, то можно было догадаться об этом по залившей лицо краске, по блеску слез и по его огромным дрожащим рукам.

Праделио Ранкилео лишился сна, когда стали ходить слухи о Еванхелине и ее странном, привлекавшем любопытных недуге, — именно этот недуг стер в порошок ее доброе имя и поставил на доску с умалишенными, содержащимися в богадельне. С самого начала именно она была любимицей семьи, а со временем чувство любви к ней еще более выросло. Ничто так не тронуло его сердце, как ее первые шаги, — он учил ее сам, — первые шаги этого маленького худенького светловолосого создания, столь отличавшегося от остальных Ранкилео. Когда она родилась, он был еще малолетним, не по годам высоким и сильным подростком, привыкшим делать работу взрослых мужчин и исполнять хозяйственные обязанности отца, когда тот отсутствовал. Ему были не знакомы ни испорченность, ни ласка Всю жизнь Дигна была или беременной, или кормящей матерью, однако это не мешало ей возделывать землю и выполнять домашнюю работу, но ей нужна была опора Она доверяла старшему сыну, и по сравнению с другими детьми у него было больше прав. Многие вопросы Праделио решал как хозяин дома Несмотря на свою молодость, он справлялся со своими обязанностями, и поэтому по возвращении отца домой кое-какие дела по-прежнему лежали на нем. Однажды Праделио осмелился даже с ним схлестнуться: помешал подвыпившему отцу плохо обращаться с Дигной, — и это завершило его становление как мужчины. Юноша спал, когда его разбудил тихий плач. Соскочив с кровати, он заглянул за занавеску, отделявшую уголок, где стояла родительская кровать. Он увидел замахнувшегося Иполито, а на полу — сжавшуюся в комок мать, которая зажимала себе рот руками, чтобы ее всхлипы не разбудили детей. Уже несколько раз ему доводилось видеть подобные сцены, и в глубине души он считал: мужчина имеет право наказывать жену и детей, — но в этот раз удержаться не смог; волна гнева захлестнула его полностью. Не отдавая себе отчета, он кинулся на отца и стал осыпать его ударами и бранью, пока сама Дигна не принялась умолять его остановиться; ибо поднятая на родителей рука превратится в камень. На следующий день Иполито проснулся весь в синяках Сын горько сожалел о случившемся, однако ни одна его рука в камень не превратилась, хотя об этом говорит народная мудрость. Это было в последний раз, когда Иполито посмел ударить кого-либо в семье.