Хоругвь

Улита шила хоругвь уже пятнадцать лег — огромный, вдвое больше ее комнатки на задах церкви, лик Христа на золотом фоне, усеянном цветами и листьями. На каждый лепесток уходило не меньше дня работы. Золотое шитье, толщиной в палец в самых выпуклых местах и сходящее на нет в междулистьях, делалось по очень кропотливой ручной технологии. Золотошвейным мастерством вообще уже мало кто владел. Церковь платила ей довольно символическую зарплату, подкармливала на общих обедах и скороговоркой поминала ее имя за литургией, а она всё шила и шила с утра до ночи, месяц за месяцем. Фактически, она шила свою жизнь. Хоругви, получалось, нет цены.

В каждый готовый листок впечатывались и вплетались прожитые дни, передуманные медленные мысли и долгие невыплаканные слезы. Так и не нашедшийся жених, не родившиеся дети, не состоявшиеся прогулки под луной и не сбывшиеся любовные ссоры. Так и не надетые наряды, не станцованные пляски, не прочитанные и не прожитые романы — всё медленно развивалось в хоругви, от нижнего левого угла всё ближе к центру, губам и глазам Христа. Из книг она читала только Библию и молитвенник, из музыки слышала только церковное пение, доносившееся с клироса. Она молилась святому Тимьяну, который, по слухам, помогал от одиночества, и тот поглядывал на нее с иконы немного свысока, одетый в зеленые листья. В выходные она печально проветривала вентилятор, чтобы не зацвел, и немного крутила мясорубку со швейной машинкой, которыми никогда не пользовалась. Ела всегда сначала сладкое, потом ничего, пила суп из большой кружки и только потом шептала молитву, которую полагается читать перед едой. Она шила и подцепляла кусочки еды одним и тем же инструментом — швейной иголкой с ниткой. Хлеб всегда жевала отдельно, любила втыкать в него розочку и постепенно обрезать кусок со всех сторон, пока не доест до стебля. Соль в еду насыпала крестообразно, так же наливала и воду в чашку. Глаза с годами слабели, но она всё больше доверяла интуиции, читала молитвы по памяти и шила наощупь. Хоругвь подходила к концу. Бесценное, невиданной красоты произведение впитало в себя ее молчаливые дни и одинокие ночи на узкой жесткой постели, а она начала задумываться: что же станет делать, когда гигантский труд подойдет к концу?

Скелет

С детства Улите казалось, что скелет внутри — это страшное и враждебное существо, затаившийся враг, которого надо бояться и с которым бороться. Ей было жутко представить череп — отвратительный и скалящийся внутри собственной головы, кошмарные суставчатые сочленения в руках и ногах, ребра и позвоночник. Она с ужасом думала о скелетах внутри других людей, как они двигаются, когда обнимаются и целуются. Когда она видела мужчину, то представляла, как двигаются кости внутри него, и поэтому решила никогда ни с кем не быть близка, чтобы чужой скелет не играл с ее скелетом. Когда она дошивала Христа, ей приснилось, что скелет вылез наружу и обнял ее костями. Почему-то было не страшно, а приятно, обмякшее без костей тело не хотело сопротивляться, череп стал целовать ее зубами, а потом вдруг ушел прочь, забрав с собой их общие глаза. Она заплакала во сне от одиночества и между сном и явью поняла две вещи: что очень хочет обнимать мужчину и что скоро умрет. Обе мысли почему-то были накрепко связаны с угасанием ее зрения.

Бог пришел к ней во сне в виде хромой собаки, и она кормила его кусками хоругви. Он сказал, что никогда не был так вкусно сыт. И что плохо, что ей ничего не жалко, но это же и хорошо.

Слепота

Когда она проснулась, то решила в порядке подготовки к смерти научиться слепоте. Сделала повязку на глаза из черного великопостного платка и ходила по дому, изучая, на каком месте какая вещь. Она училась смотреть глазами тех, кто заходил в комнату. Сначала глазами людей, позже ее стали интересовать и животные с птицами. Много дней она глядела глазами собак и кошек, потом поняла, что может ощутить, как видят насекомые и более мелкие создания, кишащие в пространстве. Потом стала слышать долгие мысли деревьев. Она проникла в чувства предметов, поняла, что они тоже многое видят и понимают. Среди простых вещей она была как среди живых существ. Всюду ее близорукие глаза стали видеть тончайшие сплетения Божьей воли. Дела людей на этом фоне казались чем-то вроде танца мушек в луче — изящного, осмысленного и бесполезного одновременно. Повязку Улита надевала в темноте когда никто не видел, а если кто-то топал на крыльце, быстро переделывала ее в платочек и зажигала свет. Когда умерла мать, она попрощалась с ее душой, не выходя из каморки. Выслушала последние материнские советы и наставления, такие же нелепые и оторванные от реальности, как и при жизни, и не поехала на похороны. В деревне остался старый дом, и она начала посещать его то мысленно, то наяву. Внутри своих глаз она становилась этим домом. Глядя окнами, наблюдала вместе с ним величественные закаты и рассветы над полем и лесом. Хоругвь лежала почти дошитая, но работа двигалась всё медленнее, она уже почти ничего не видела.

Швея

«Все люди как люди, а я красив как бог! — думал Северин. — Был бы я женщиной — сам бы в себя влюбился…»

Однажды, бродя поздно вечером в тоске, он увидел в окне комнатки на задах церкви сидящую над шитьем девушку. Она так низко наклонялась, что между шитьем и глазами едва проходила игла. Иногда она распрямлялась и ощупывала пальцами работу в целом. Он понял, что она почти незряча. Увидев, как она вслепую кипятит чайник и наощупь заваривает чай, он постучал в ее комнату и, представившись просителем, ожидающим настоятеля храма, попросил воды. Девушка пригласила его подождать в свою комнату, полностью занятую огромной золотой, почти доделанной хоругвью, усадила за малюсенький стол в закутке возле двери, прошептала в кружку молитву и налила в нее горячего чаю, ловко управляясь с хозяйством без помощи зрения. Он с тревогой следил за ее лицом — не появится ли на нем слишком знакомое ему в женщинах слепое и разжиженное выражение. Но она была спокойна и радостна.

— Что ты шьешь? — спросил он у нее.

— Свои дни, — просто ответила она, — когда дошью, они кончатся.

— А что будет потом?

— Разве можно узнать, чем кончится, когда твоя жизнь встречается с твоей смертью? Наверное, кто-то из них победит.

Он пил чай, приправленный молитвой, и чувствовал, как волоски между лопаток встают дыбом, тепло заливается в низ живота, а в горле открывается неведомая доселе пустота. Ему было уютно, как в утробе матери, и хотелось свернуться калачиком. Он осторожно взял ее ладонь и поцеловал в середину сплетения линий. В месте его поцелуя тоненькая и натянутая, как ниточка, линия жизни девушки разрывалась и продолжалась совсем другой — глубокой, мягкой и такой длинной, что заходила почти на запястье. Девушка отдернула руку и покраснела. Он еще ни разу не встречал девушку, которая отняла бы у него руку.

С тех пор он стал приходить смотреть на хоругвь. Работа становилась всё совершеннее, а девушка слепла всё окончательнее. До завершения труда оставался один уголок — с цветами и последними словами молитвы, пущенной по периметру. Она поила его чаем, не спрашивая уже, удалось ли ему решить с настоятелем свой вопрос. Он сидел рядом, сматывая золотые нитки, и не решался прикоснуться к ней даже взглядом.