Постепенно я забыл его.

…В аэропорту Тулузы, пройдя двойной контроль — власти опасались новых инцидентов после трагедий в Брюсселе и Ницце, — я терпеливо объяснил полицейским, что Молдавия, по паспорту которой я путешествую без визы, находится не в Индийском океане, это Мальдивы, и вышел в зону ожидания. Организатор фестиваля, Жан-Поль Одо, писал мне, после того как я известил его о своем согласии участвовать, что меня встретит некая Эльза. Я пытался представить себе, как она будет выглядеть. Скорее всего, знал я по опыту предшествующих встреч, ею окажется дама лет пятидесяти, с вязаной сумкой ручной работы, в перуанском пончо, голландских сабо и африканской шапочке. Мультикультуризм как тренд все еще популярен в среде европейских интеллектуалов, несмотря на грозные нашествия мигрантов. Я бы сказал даже, что вторжения вызывают еще большее стремление предаться идее divérsité[6], столь благотворно влияющей на лучшие умы Франции и Германии. Чего в этом больше: стремления обезоружить Неизвестного — и потому потенциального агрессора — или безыскусных наивности и любопытства? Мои рассуждения об этом прервались, когда из толпы встречающих наперерез мне вышли двое. Очевидно, брат и сестра. Оба очень молодые. Он — невысокий и худощавый брюнет, чуть выше моих метра семидесяти, в панковских джинсах и майке с символикой анархистов. Она — рослая, голубоглазая и светловолосая. Красота пастушки, рожающей в семнадцать лет, и вянущей в двадцать пять. Великолепная фигура, покрытая тончайшим слоем молодого жирка. Она была в расцвете. Легинсы, обтягивающие ноги, не скрывали ничего, взгляд буквально скользил по ним. Я с трудом заставил себя отвести глаза от низа и получил сотрясение сверху. Эльза оказалась красива идеальной красотой… настолько совершенной, что завистливые боги не придумали ничего лучше, чем осыпать ее лицо горстью мелких акне. Впрочем, из-за розового оттенка кожи, свойственного всем натуральным блондинам юга — северная палитра отдает белизной, — даже созвездия акне не очень бросались в глаза. Чтобы их увидеть, следовало приблизиться вплотную, что я и сделал, когда по французскому обычаю расцеловал своих новых знакомых. Они представились. Выяснилось, что Эльза — добровольный помощник фестиваля — сопроводит меня из Тулузы в городок Аспер и это займет два часа путешествия поездом. Масштабы поездки начали доходить до меня, и я, извинившись, скрылся на минуту в туалете аэропорта Тулузы, чтобы хлебнуть еще немного рома. То же самое я намеревался сделать и на железнодорожном вокзале. Я вообще начинал сожалеть, что согласился. Похоже, добираться до места проведения фестиваля предстояло весь день. Мы уселись в машину и поехали. Всю дорогу Пьер — брат Эльзы — болтал, развлекая меня историческими подробностями жизни Тулузы, которые я знал, пожалуй, лучше его. Ему всего двадцать три, сказал Пьер, и он искал себя — сиречь, не работал и ждал, когда ему улыбнется удача. В XI веке такой бы за милую душу — или за ее прощение — отправился в Крестовый поход. В XV — в Америку. Увы, время великих войн миновало и проворный, быстрый Пьер, которого так легко было представить оруженосцем внушительного рыцаря, проводил свою жизнь в бездействии. Мы проехали мимо новой медиатеки Тулузы и сделали круг, чтобы рассмотреть мэрию. На ней трепетали на ветру флаги Франции и Тулузы. Красное полотно графства с золотым крестом смотрелось на фоне трехцветного республиканца словно чудно одетая богатая дама — по соседству со служанкой, чьи вещи полиняли от стирок и солнца.

Разумеется, мои встречающие придерживались республиканских взглядов.

Я имею в виду Пьера, который сам поспешил сообщить мне об этом. Эльза все время молчала. Оказалось, что ей всего лишь пятнадцать лет. Когда Пьер сказал это, я понял причину удивительного контраста ее тела и поведения. Она в самом деле была еще ребенок и потому смотрела в свой мобильный телефон, и что-то слушала. Как оказалось, переписывалась с приятелями. Пьер показал мне красные кирпичи, из которых сложены дома Тулузы, и колесо обозрения возле монастыря. Мы пересекли Гаронну — я почувствовал себя Монфором, шедшим во главе армии покорять этот неизведанный край, — и попали на улицу восточных закусочных, магазинов халяльной еды и витрин Исламского общества. Кораны, восточные одеяния, надписи «Приходите узнать ислам». Что же, сарацины тоже всегда покоряли этот край. На вокзале Пьер усадил нас в поезд и, юрко боднув щеку сестры своей, исчез. Мы заняли места в поезде и предались каждый своему: Эльза — переписке с друзьями, я же — обычному отчаянию путешествий. Каждый раз, покидая дом, я не понимаю, зачем делаю это, хотя дома я погружен в одиночество, как выловленная рыба — в корзину льда… Я начал смотреть в окна. Мы покидали холмистые равнины и въезжали в ущелье. Один тоннель, другой… речушки у подножий гор, предостерегающие о камнепадах знаки. Летящий в высоте сокол. Леса, карабкающиеся в горы, словно штурмующие их войска. Я крутился, места себе не находил. Бок болел все сильнее, ехать предстояло еще несколько часов — Пьер предупредил, что Аспер не конечный пункт вояжа. Там нас ждала машина, на которой мы направимся в собственно Керб. Я представил, что я и есть Симон Монфор, а извивающийся на рельсах за мной поезд — мое войско, лента людей и железа, громыхающее по камням узких пиренейских дорог. Лангедок еще не знал, но мы уже шли. Кто же тогда Эльза? Должно быть, захваченная нами дурочка-пастушка, которая ведет нас, греха не ведая, в сердце своей страны. Я глянул в сторону окна. Блондинка, невинное дитя, уселась в кресло — мне и пяти таких мало — скрестив ноги по-турецки и, стало быть, разведя их. Спохватившись, что мое отражение в зеркале видно, я поспешно отвернулся. Вышел в туалетную комнату поменять рубашку и, конечно, глотнуть еще рома. Вернулся и свалился, постарался повернуться на левый бок. Замелькали в окнах камни, сосны, корни. Мы влетали в тоннель. Мрак обрушился на нас, и я потерял способность видеть что-либо. Даже экраны телефонов не светились. Мы как будто, сами того не ведая, прорвались на дно какого-то океана и продолжали стремительный бег в него, навстречу гибели, по инерции — ведь все системы поезда уже отказали, и какие-то минуты спустя мы должны были пропасть. Несколько мгновений мерного покачивания, тьма кромешная. Египетская, подумалось мне. Внезапно я почувствовал аромат косметики, что-то неуловимо восточное было в нем… запах цветущего лотоса, белого цветка, покрывающего Нил в пору разлива… белые птицы взлетели над нами, и зашумел как будто камыш… и губы мои тронуло что-то мягкое и горячее. Поцелуй не обжигал, он был печален и прост и утончен этой своей простотой… и им хотелось наслаждаться вечно. В общем, не поцелуй, а музыка барокко. Я не шевелился. Она — кто? я не знал — чуть отдалила губы. Я почувствовал дыхание — теперь нотку лотоса сменил аромат сосны и вкус не созревшей еще ежевики, кислота и сладость, — а потом губ моих слегка коснулся язык. Я тяжело дышал, молчал. Губы вновь прижались к моим. Мы застыли. Я закрыл глаза. После открыл и, ослепленный, замер. Мы ворвались на горное плато, и в окна светило яркое солнце, которое не пробивалось в пропитанные дождевой пылью низины. Я обернулся и уставился на Эльзу. Она сидела в той же позе, в какой я оставил ее до тоннеля. Это или необыкновенная реакция, или… Я привстал и оглядел вагон. Семья беженцев с тремя детьми в самом конце: измученные лица, испуганные взгляды, растерянные жесты. Парочка в левом углу. Какой-то занятый собой и попутчицей напротив homme d’affaires[7]. Сомнений быть не могло. Я сел и вновь уставился на Эльзу. Та наконец обратила внимание на движения сбоку и взглянула на меня. Чуть приподняла брови, вежливо улыбнулась. Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза. Я смутился. Поджал губы еще раз, коротко кивнул. Случайная встреча взглядов, такое бывает. Встал, вышел в тамбур постоять немного. В зеркале я увидел свою несколько ошарашенную физиономию и, разглядывая ее, стал выглядеть еще более потрясенным. Маленькая Эльза не была накрашена. А у меня на губах и щеке осталось чуть помады. Цветов Тулузы — ярко-красная, с проблесками золота — она алела на моем лице незаживающей раной.