Он сделал паузу и не без торжественности объявил:

— Я покупаю это.

Я замер, ожидая цифры. Но ее не последовало. И по лицу Мэтьюса я понял, что именно о том он и размышляет — сколько заплатить. В самом деле, что он мог стоить, этот маленький набросок? Если б меня спросили, я скорее всего назвал бы сумму достаточную, чтоб раз прилично пообедать. Наверно, и он тоже…

— Как вас зовут, молодой человек? — спросил Мэтьюс.

Я назвал себя.

— Так вот, мистер Адамс, я беру у вас две акварели — девочку и озеро с утками. И даю вам за них двадцать пять долларов.

Руки мои задрожали. Двадцать пять долларов! Для меня это было целое состояние. Но я постарался ничем не выдать своего ликования. Хотя теперь-то я понимаю, что этот человек видел меня насквозь.

— Ладно, — сказал я. — Согласен.

Достав из кармана маленький блокнот, Мэтьюс что-то записал в него и скрылся в своем кабинете. Раскрытый блокнот остался лежать на столе и, каюсь, я не удержался. Пока мой покупатель отсутствовал, я успел пробежать глазами исписанную мелким почерком страничку. Она была разделена на две колонки — «Продано» и «Расходы». В первой графе этого самоотчета значилось:

«1 мал. офорт, море, Д. Марин, 35$; 1 цветн. эстамп, голубой букет, Сезанн, 7,5$; 1 литограф., парк. Сойер, рамка из груш. дерева, 45$».

В графе «Расходы» я прочел:

«Ланч с пивом 0,8$: автобус (в оба конца) 0.2$; марки 0,39$; Спинни 5$; 2 акварели, Адамс, 15$».

Только пятнадцать? Но ведь я отчетливо слышал: двадцать пять… Однако прежде, чем я успел огорчиться, Мэтьюс вышел из кабинета и протянул мне именно столько, сколько сказал: две десятки и пятерку. Я стал благодарить, но он остановил меня:

— Не стоит благодарности. Кто знает, Адамс, быть может, это я вас когда-нибудь буду благодарить. — Он улыбнулся, и улыбка была неожиданно застенчивой. — Понимаете, беда в том, что никто, в сущности, не пишет сегодняшнюю жизнь или хотя бы не столь давнее прошлое, словом, век, в котором мы живем.

Я пробормотал что-то насчет Бентона и Джона Стюарта Карри, но он помотал головой.

— Нет, Адамс, невозможно понять свой век, вглядываясь лишь в пейзажи.

Должно быть, вид у меня порядком ошарашенный и не очень согласный, потому что Мэтьюс осуждающе кашлянул.

— Позвольте дать вам совет, мистер Адамс. Мир битком набит пейзажами, и наша галерея тоже — нам тащат их дюжинами. Неужели вам охота затеряться в этих толпах пейзажистов? Напишите-ка мне лучше портрет этой девочки из парка. Я куплю его у вас. Его и все, что будет в том же роде. К черту мосты, мир изнемогает от мостов. Напишите портрет, каких еще не бывало, — и я сделаю вас знаменитым!

Дружески похлопав по плечу, он проводил меня до дверей.

Улица, уже подсиненная сумерками, встретила меня холодным зимним ветром. Но я шагал, почти не замечая холода, — в кармане моем лежали двадцать пять долларов!..

Лишь впоследствии я сообразил, почему в блокноте Мэтьюса значилась совсем другая цифра — 15. Похоже, в глубине души этот деликатный человек побаивался своей острой на язычок помощницы и не хотел выглядеть в ее глазах транжирой. Он знал, что пятнадцать долларов — красная цена для той пары акварелек, и остальные деньги выложил из собственного кармана.

На радостях я решил отпраздновать свой нежданный успех и отправился ужинать в «Альгамбру», ресторанчик на Амстердам-авеню — самое большее, что я мог себе позволить. И едва вошел — увидел за одним из столиков знакомое лицо. Это был Гэс Мейер, таксист, обычно поджидавший пассажиров на углу недалеко от дома, где я жил. Собственно, знакомство наше было шапочное: встретясь, мы перекидывались какой-нибудь парой фраз. Но сейчас, увидев меня, таксист приветливо помахал рукой.

— Паркуйся сюда, Мак, — кивнул он на соседний стул.

Почему «Мак», я уже не спрашивал: успел заметить, что он так называет всех знакомых. Уж не знаю, выражал ли он этим свою симпатию или, наоборот, давал понять, что все ему, в общем-то, одинаково безразличны.

— Ну, как дела? — спросил Гэс, когда я присел рядом. Перед ним стояла кружка пива и тарелка с жареными свиными ножками, возлегающими на подушечке рисового гарнира. — Фирменное блюдо, — ткнув вилкой, похвалил он. — Советую заказать.

Однако я предпочел прежде ответить на его вопрос.

— Дела идут, — сказал я. — Только что продал две картины.

Вилка Гэса замерла на полпути ко рту, он уставился на меня, не скрывая изумления.

— Выходит, зашиб деньгу?

Я кивнул и в подтверждение своих успехов заказал подошедшему официанту пиво и уже упомянутые свиные ножки.

— Надо же… — Таксист, явно еще не совсем веря, покачал головой. — Ну, смотри, не просади денежки. Положи их в банк, как нам долдонят в рекламе.

Я сказал, что о банке, увы, нет и речи, так как добрая половина заработанного пойдет хозяйке дома.

— Да, вашему брату-художнику несладко живется, — посочувствовал Гэс. — И нам, таксистам, не лучше. Мне уж давно не удается ничего отложить на черный день.

Он подцепил вилкой фирменной еды и принялся задумчиво жевать. А проглотив, сказал:

— Однажды у меня было шестьсот долларов. Но я их все истратил. — И добавил в качестве послесловия: — Часть я отдал матери.

Мне принесли заказ, и некоторое время мы молча ели.

— Превосходное блюдо, — проговорил таксист, покончив со своей порцией. Он отодвинул пустую тарелку, вытянул зубочистку из стаканчика на столе, и, откинувшись на спинку стула, стал ковырять в зубах. — В один прекрасный день мне не подадут здесь больше ни свиных ножек, ни пива, — задумчиво сообщил он. — Не хотел бы я при этом присутствовать.

— Что до меня, то я и сейчас не жажду здесь присутствовать, — на той же философской волне откликнулся я. — Ничуть не жажду — и однако я тут.

— Да, тут уж ничего не попишешь, — согласился Гэс. — В какую щель тебя заткнули, там и будешь копошиться. Вот я и спрашиваю: какой во всем этом смысл? — Он окинул свою зубочистку долгим пристальным взглядом. — Но ответа нет. Если уж родился бедным, в бедности и помрешь. А если ухитришься что-нибудь отхватить — из тебя тут же постараются это вытрясти.

Я резонно заметил, что некоторые люди, рождаясь бедными, умирают богатыми.

— Ну и что? — сделал неожиданный разворот философ из такси. — Все равно на них валятся всякие другие напасти. Нет, я им не завидую… — Он наклонился ко мне. — Ты славный парень. Мак. Положи свои деньги в банк, и когда-нибудь, когда ты встретишь хорошую девушку, все будет у вас в порядке, вот увидишь.

— Слушай, да нет у меня никаких денег! — воскликнул я, начиная уставать от этого разговора. — Нет и никогда не было. И ничего нет, кроме веры в путь, который я избрал. В свой путь — и в Бога.