Она глубоко вздохнула, наверно, возвращаясь из своей сказки, и поторопила меня подняться. Видимо, ей было неловко перед окружающими.

— Выпьем по чашке горячего шоколада? — предложил я.

Дженни одобрительно захлопала в ладоши, и мы направились к стоявшему неподалеку буфетному павильончику. Там было шумно и тесно, но мы нашли себе местечко возле стойки и, прихлебывая горячий шоколад, принялись болтать обо всем на свете. Она снова попросила рассказать, как я продал тот рисунок владельцу галереи. А я, завершив эту нескончаемую эпопею, стал расспрашивать ее о школе.

— Все нормально, — отвечала Дженни без особого энтузиазма. — Но нравится мне только французский.

— Французский? — удивился я, вспомнив, как в прошлый раз она рассказывала про «дважды два четыре». — Вы уже учите иностранный язык?

— Да, я уже знаю все цвета и умею считать до десяти. И могу сказать про войну, которая там у них началась: c'est la guerre.

— Войну? Какую войну?

— Не знаю, как она называется… Просто война. Учительница сказала: там даже ранят и убивают детей, таких, как я. Вы слышали про это?

— Да, — кивнул я. — Но сюда война не придет.

— Слава Богу, — облегченно вздохнула девочка. — Это, наверно, так больно, когда ранят…

Не помню, о чем мы еще тогда говорили, прихлебывая шоколад в приятном тепле битком набитого павильончика, в воздухе которого причудливо перемешались запахи льда, намокшей кожи, мятных лепешек, влажных свитеров и шарфов, и, конечно же, самого шоколада, дымившегося в чашках. Давно уже мне не было так хорошо и покойно, как вот сейчас, рядом с этой девочкой, принесшей мне нежданную удачу. Нет, не только удачу — нечто гораздо большее, чему я еще не находил названия… В какой-то миг наши взгляды встретились, и мы улыбнулись друг другу глазами, как два заговорщика, которым доверена тайна, неведомая всем остальным.

— Хорошо здесь, — сказала Дженни.

Как ни растягивали мы свой шоколад, в конце концов чашки наши опустели, и, поднявшись, мы двинулись к выходу.

— Сделаем еще один круг, — предложил я.

— Конечно, — охотно согласилась девочка. И когда мы уже спустились на лед, с какой-то недетской грустью добавила: — Представится ли нам еще раз…

Мы взялись за руки и понеслись, снова окунувшись в веселую суматоху катка. Но время неслось еще быстрей, и, сделав большой круг, мы остановились: мне пора было идти в «Альгамбру» — продолжить работу над своей росписью, а Дженни хотелось еще покататься. И прежде чем попрощаться, я задал ей вопрос, не дававший мне покоя:

— Скажи, а когда умерла Сесили?

Она ответила не сразу. Будто припоминая, посмотрела куда-то в сторону и негромко проговорила:

— Два года назад.

— Странно, — покачал головой Мэтьюс. — Какая-то она у вас словно не сегодняшняя.

Он рассматривал принесенные мною акварели — только-только из-под кисти: я родил их накануне по свежим впечатлениям встречи на катке. Дженни, изготовившаяся к бегу. Дженни в толпе катающихся. Дженни с чашкой шоколада в руке. Возможно, вы видели эти рисунки: в прошлом году они выставлялись в галерее «Коркоран» как часть коллекции Блюменталя. Но в тот день Генри Мэтьюс и стоявшая рядом с ним мисс Спин-пи были первыми, кому я их показал.

Мисс Спинни глядела на мои акварели с неподдельным интересом, и это меня порадовало, так как увидев ее, я сразу почувствовал, что эта молодая женщина не умеет кривить душой. Я оценил ее твердый проницательный взгляд, гармонирующий с суховатым голосом, а больше всего — прямоту ее суждений. Когда речь заходила о художниках и их работах, мисс Спинни — я не раз убеждался в этом впоследствии — не признавала никаких околичностей и дежурных любезностей. Она резала правду-матку, либо принимая картину, либо не принимая ее, — привходящих соображений для этой женщины не существовало.

— Эта девочка выглядит старше, чем та, первая, — проговорил Мэтьюс, продолжая рассматривать рисунки. Он брал их один за другим и, держа в вытянутой руке, откинув голову, внимательно вглядывался, не упуская, казалось, ни малейшей детали. — Но в целом это неплохо. Вполне даже… А вы как думаете, Спинни?

— Это все, что вы можете сказать? — кольнула мисс Спинни, воздерживаясь однако от собственных оценок. — Всего лишь неплохо?

Владелец галереи, как видно, успевший уже привыкнуть к острому язычку своей помощницы, никак не реагировал на эту шпильку. По-птичьи наклонив голову, он неутомимо изучал мои акварели.

— Да, в ней есть какая-то загадка, — констатировал он, положив, наконец, рисунки на стол. — Удивительно, как вам удалось схватить эту ее — не знаю, как сказать, — какую-то вчерашность. А вернее — вечность женского типа. Понимаете, в ней ощущаешь то, что как-то утеряно сегодняшними женщинами… Ведь в женщине должно быть нечто вневременное. В отличие от мужчины, который весь живет в настоящем, неотторжимо привязан к данному отрезку времени.

— Я и не знала, что вы так разбираетесь в женщинах, — заметила мисс Спинни.

— Не совсем понимаю, что произошло с нашими современницами, — довольно невозмутимо продолжал Мэтьюс. — Но я не могу разглядеть в них то вневременное начало, то вечно женственное, что мы видим на всех великих полотнах, от Леонардо до Сарджента. Согласитесь: те давно ушедшие в небытие женщины кажутся нам сегодня куда более реальными и живыми, чем их современники-мужчины. У мужчин малый «срок годности» — лишь в пределах своей эпохи. Вряд ли вы найдете у кого-нибудь из живописцев — исключая разве что некоторые из портретов Хольбейна, — мужские лица, которые можно бы встретить в последующие времена. А с женщинами наоборот: они встречаются нам из века в век, снова и снова. Мона Лиза или Мадам Икс — вы могли их встречать опять и опять — на улице, в ложе, в магазине. И лишь в наше время что-то изменилось…

Мэтьюс сделал паузу и как-то странно, словно бы с упреком, посмотрел на меня.

— Сегодняшний портрет сиюминутен, — гоном обвинительного заключения изрек он. — Он принадлежит повседневности и только ей — как картофелина, которую съедят и тут же забудут.

«Милое дело, — подумал я. — Начал с похвал, а кончил так, будто я-то как раз и повинен в деградации портрета».

Похоже, мисс Спинни тоже засекла, что ее босс несколько сбился с курса, — и поспешила вернуть его к реальности.

— Кстати, вы видели новый портрет Тэскера? — спросила она.

— Портрет миссис Поттерли? — Мэтьюс недовольно кашлянул в ладошку, видимо, огорченный тем, что не дали пофилософствовать дальше. — Я слышал, что он получил за него три тысячи долларов.

— Полторы тысячи, — уточнила мисс Спинни. — И оплаченный отдых во Флориде.

— Тоже недурно, — заметил Мэтьюс.

Полторы тысячи! Я невольно крякнул, услышав эту цифру, и хотя постарался изобразить на лице иронию, мисс Спинни без труда разгадала мои подлинные чувства.