— Я хожу в школу, — снова заговорила девочка. — Но только утром. Маленьких не оставляют на весь день. — Она вздохнула, и в этом легком, как дуновение ветерка, вздохе читалось заветное желание малышей: поскорей бы вырасти. — Уроки неинтересные, — продолжала она. — Дважды два четыре и все такое… Вот когда я подрасту, у нас будет история и география. Папа говорит: нам будут рассказывать про разных королей и про кайзера. Ну, который император Германии. Усатый такой, я видела на картинке.

— Был императором, — поправил я. — Уже двадцать лет, как его свергли. Надеюсь, ты знаешь, что сейчас у нас 1938 год.

— Это у вас… — Она отбежала на несколько шагов, остановилась, улыбаясь каким-то своим мыслям, и начала совсем о другом: — А у нас в классе есть Сесили Джонс, и мы с ней деремся. Но я ее выше и сильней и всегда одолеваю. Но потом мы миримся и вместе играем. — Она снова попрыгала на одной ноге и заключила: — Хорошо, когда есть с кем играть.

Я внимательно посмотрел на девочку, дивясь ее непривычной одежде. Это давно вышедшее из моды пальтишко, эти гетры и капор… На чьих картинах я видел одетых вот так детей? Генри? Браш? Да, у кого-то из этих стариков… Вспомнился портрет девочки, висящий в галерее «Мускум». Кажется, дочь художника. Совсем другой тип, но пальто вот такое же. Сегодняшних детей одевают совсем иначе, моя маленькая спутница смотрелась бы среди них белой вороной. Тогда тем более странно…

— А у вас есть с кем играть? — спросила девочка.

— Нет, — честно признался я.

Мне показалось, в глазах ее мелькнуло сочувствие и в то же время она словно бы обрадовалась, что мне не с кем играть, кроме как с ней. Это заставило меня улыбнуться. «Наконец-то кому-то нужен в этом городе…» Тут рядом с дорожкой обнаружилась прокопанная кем-то канава, и Дженни поскакала вдоль нее на одной ножке.

— А я знаю песенку, — сказала она, когда канава кончилась. — Хотите послушать?

И не дожидаясь моего ответа, глядя на меня из-под капора, запела негромким, чистым, как ручеек, голоском почти без мотива:

Откуда к вам пришла я,

Никто-никто не знает.

И с песенкою этой

Иду-бреду по свету.

Ветер задувает,

Тучки проплывают,

И никто не знает.

Сам не знаю, что меня поразило в этой песенке, такой же неожиданной, как ее исполнительница. Я думал, что услышу какую-нибудь детскую считалку или распеваемый на каждом углу шлягер — про любовь и разлуку, или что-то в этом роде.

— Кто тебя научил? — удивленно спросил я.

— Никто, — помотала головой девочка. — Это просто песенка.

Мы прошли еще немного в полном молчании, двое одиноких в покинутом всеми парке. Наползающая тьма словно придвигала нас ближе друг к другу, все плотнее отгораживая и от мокрых голых деревьев, и от пригасающих звуков вечернего города. Миновав последнюю площадку, я остановился — дальше мой путь лежал налево, к западным воротам парка.

— Ну, пока, — проговорил я, протягивая руку. — Мне — вон туда.

— До свидания. — Ее рукопожатие было по-взрослому степенным. — А вы любите загадывать желания?

— Пробовал, — усмехнулся я. — Только что-то никогда не сбываются. А у тебя?

— Хочу, чтобы сбылось.

— И какое же у тебя желание?

— Чтобы вы подождали, пока я подрасту, — очень серьезно сказала она. — Подождете?..

Она не стала ждать ответа — повернулась и зашагала по дорожке, ведущей к улице. Я стоял, глядя ей вслед, пока она не скрылась из виду.

Дома, в своей тесной «студии» в Вест-Сайде я разогрел на газе банку консервированного супа и съел его с куском хлеба и ломтиком сыра. Это был одновременно и обед и ужин. Желудок тянуло, однако я почувствовал себя бодрее. И занялся тем же, чем занимался почти каждый вечер: достал из папки свои не востребованные миром творения, расставил их на полу, прислонив к стене, и стал рассматривать.

Со всех листов глядела на меня Новая Англия — пейзажи полуострова Кейп-Код, старинные дома, церкви, рыбацкие суда… Все больше акварели, однако было среди них и несколько черно-белых рисунков. Но ни на одном из листов не было города, в котором я сейчас жил. Да, Нью-Йорк у данного художника начисто отсутствовал — странно, что никогда прежде я об этом не задумывался…

Я выключил свет и подошел к окну. Из него мало что можно было увидеть — освещенные окна, сумрачные крыши и трубы, и дальше к северу смутные силуэты небоскребов на фоне темнеющего неба — холодного сырого неба нью-йоркской зимы. Буксир прогудел в бухте, печальный и какой-то бесприютный звук одинокой птицей пролетел над крышами, над вечно недовольным ворчаньем города и замер вдали… А в самом деле, почему у меня никогда не возникало желания изобразить какой-нибудь уголок этого людского муравейника? Можно бы, скажем, сделать несколько речных пейзажей — лучше всего пастелью, — если б только суметь передать всю отчужденность глядящегося в Гудзон холодного неба. А эти вздымающиеся к хмурым тучам пики небоскребов — если б только проникнуть в тайну их вершинного одиночества, уловить неуловимое. Но начать, пожалуй, лучше с Центрального парка, с его живописных уголков.

И едва я подумал о парке — перед глазами встала девочка, которую я там сегодня встретил. «Откуда к вам пришла я, никто-никто не знает…» Странная песенка, и то, что она была без мотива, как-то даже шло ей, придавало какую-то бесхитростную особинку. Ее невозможно было забыть, эту ни на что не похожую песенку. Так же, как и слова, сказанные на прощанье моей маленькой спутницей. Я невольно усмехнулся, вспомнив это детское: «Подождете?..» Неужели она еще такая глупышка, что не понимает: время не остановишь, в этой реке никому не дано плыть против течения. Нет, Дженни, к тому времени, когда ты вырастешь, тот встретившийся тебе дядя, увы, уже будет почти стариком…

Я зябко поежился: от окна тянуло холодом, а пыльный серый радиатор был еле теплым. Надо бы еще раз поговорить с миссис Джекис, подумал я. Но не сейчас. Таким разбитым и опустошенным, как сегодня, я, пожалуй, никогда еще себя не чувствовал. Обычно по вечерам я работал, но сейчас нечего было и пытаться. И я улегся в постель — единственное место, где я, по крайней мере, мог согреться.

Я был вечным должником миссис Джекис, ни разу своевременно не уплатив за комнату. Не сомневаюсь, что она давно велела бы мне убираться, если б могла найти себе другого жильца. Но желающих поселиться в этой клетушке с разваливающейся мебелью и покрытым пылью веков потолком, к счастью для меня, не находилось — хотя это обстоятельство не прибавляло моей хозяйке приветливости.

— Здесь вам не отель, — сказала она, когда я в очередной раз пожаловался, что мерзну. — Не та плата. — И добавила со значением: — Даже когда вы удосуживаетесь ее внести.

Любой, даже самый краткий разговор с этой женщиной действовал на меня угнетающе. Она стояла передо мной, сжав тонкие губы, скрестив руки на груди, и глаза ее глядели куда-то сквозь меня, будто она уже видела мой завтрашний день, такой же безотрадный, как вчерашний и сегодняшний. Вы, наверно, спросите, почему я не съехал с этой квартиры. Ответ прост: мне некуда было податься. Искать с моими средствами другое жилье было почти безнадежным делом, да и не верил я, что смогу найти что-то лучшее.