жару, пошли на пруд купаться, а маленькая Маруся ведь со мной. Но купаться-то хочется, я её посадила на бережок, а сама прыг в воду и всё смотрю на неё: сидит на бережку – я опять плавать с девочками. Вдруг вижу – нет её! Туда-сюда смотрю – нигде нет! Это был стресс… Я выскочила из воды в страхе, что она упала в воду и утонула. Спрашивала у людей (в жару многие в обеденный перерыв купались), не видел ли кто девочку? Никто ничего не видел. В ужасе я побежала домой, а дом был очень близко.

Подбегаю и вижу, что она уже к дому подходит. Она ещё ходила-то не очень, но потихоньку шла и шла себе к дому. Это было счастье неописуемое, что она жива!

В самом начале войны вернулась из Москвы тётя Нюша с двумя маленькими детьми – Колей и Валей, а муж её уже ушёл на фронт (спустя год или два она умерла от рака, а детей воспитывал её отец – председатель колхоза). Они заняли свой дом, а нам пришлось опять к бабушке перебираться.

Когда наш папа ушёл на войну, мы опять ушли от бабушки – перешли в пустующий дом возле школы. Земля там была очень тощая, картошка уродилась плохая, но зато опять рядом овраг – «кинка» – и дальше лес.

Первую военную зиму мы с мамой перезимовали на тех запасах, что вырастили и заготовили ещё с папой.

А летом 1942 года мы насушили траву, по кустам собирали, – ведь всё рядом. Сена сделали большой запас, все сени до потолка были завалены, а скотины не было, – купить не на что, – а впереди новая зима. Как быть?

Тогда взяли кормить на зиму овечек «за ягнят», т.е. ягнята, которых принесут эти овечки, остаются у нас, а овец взрослых возвращали. Ягнятки растут очень быстро, и потом мама выменяла на них тёлочку, которую мы кормили сеном, и она хорошо росла. Но ведь это ещё год без молока! – а нас чем было зимой кормить?

Выручил крахмал.

КРАХМАЛ И ЖИТЬЁ-БЫТЬЁ

Зимой 1942-43 года мама с соседкой тётей Лушей на санках повезли сено на крахмальный завод, где из картошки перерабатывали крахмал. Там откармливали скот для фронта, поэтому им нужно было сено. За него им дали крахмалу и просили ещё сена привозить. Тогда мама с т. Лушей попросили лошадь у председателя деда Лучка (его звали дед Лучок, потому что фамилия была Лучков).

Лошадь дали, и они уехали. А это далеко, уезжали на 2-3 дня. Но привезли крахмал, замороженный комочками поменьше футбольных мячей, – целые сани, – и мама пекла нам из крахмала блины всю зиму, да ещё всех оделила крахмалом – и тётю Анисью (сестру), и бабушку Лизу. Этот крахмал нас очень выручил, т.е. не дал умереть с голоду. Из тонких крахмальных блинчиков мы даже нарезали лапшу, из которой варили суп.

А мы, когда мама уехала за крахмалом, оставались дома одни. За старшего был Миша. Он топил печку, варил картошку и делал из этой картошки суп, вкуснее которого ничего не было, – это он мятую картошку разводил картофельным отваром. И суп, и картошка были такие вкусные! – хотя и без молока, масла и хлеба. А на ночь мы запирали все двери, а ручку двери привязывали верёвкой к потолку, чтобы никто к нам не зашёл. Мише было 13 лет, а мы – малышня (мне 10, Полине 8 и Мане 3 года).

Помню, как тяжело нам было без соли. В первые 2-3 года войны к нам приезжали иногда военные на машинах и привозили соль – меняли её на сушёные грибы. Грибов мы сушили много – мешками, – но без соли было очень плохо. Я до сих пор не могу забыть, как у нас варили грибы с небольшим количеством пшена и без соли, – это так противно! Но голод – не тётка, приходилось есть.

Спичек в войну не было, вернее, были в дефиците. Чтобы их сэкономить, ходили друг к другу за угольками.

Однажды пошла я за угольками к тёте Луше. Понесла угольки в чугунке, а ветер сильный, и, чтобы не задуло угли, я прикрыла их полой пальто. Вдруг чувствую, палёным пахнет. Глядь: у меня уже вата из подкладки тлеет. Я скорее чугунок на снег, а сама давай снегом пальто тушить. Но обошлось, и угли не погасли, и сама не обгорела, и пальто уцелело (только большой кусок под полой истлел).

А однажды пилили мы с мамой зимой дрова во дворе, а Полина и Маруся были дома одни. Вдруг слышим, Полина кричит: «Мама! Катя!» – и снова тишина. И так несколько раз. Мама говорит, надо посмотреть, что там. Заходим в избу, а Полина с кружкой воды бегает от печки к старой неработающей печурке, внутри которой лежало мочало.

Оказалось, Полина искала что-то с лучиной и заглянула в печурку. Мочало от лучины загорелось, и она из кружки её потушить пыталась. Мама это мочало вытащила и закрыла чем-то – пламя и погасло.

Я потом всю ночь не спала, всё смотрела, не загорелись ли потолок и крыша. Очень я пожара боялась.

За полгода до этого, летом, на Тужиловке была гроза, и молния ударила во двор крайнего дома. Корова, телёнок, овцы были на полднике во дворах. Вся скотина лежала от удара без движения. Загорелся дом, поднялся сильный ветер. С крыши солому охапками ветер подхватил, перекинул через четыре дома, и все дома в промежутке сгорели. Я видела всё это, т.к. была в это время у бабушки, – это было очень страшно. Думали, что весь посёлок сгорит, – а это всего-то 15 домов, – но Бог уберёг: ветер затих, и дальше не пошло.

Миша всё время приставал к маме: «Купи балалайку!» А на что купить? Тогда он научился плести лапти, и мама продавала их на базаре в с. Столбцы, она ходила туда пешком за много километров. На вырученные деньги мама и купила ему балалайку, и Миша научился на ней играть. Позже Витя Воробьёв отдал ему свою гитару, он и её освоил.

После войны ему ещё и мандолину купили, и на ней он тоже играл прекрасно. У Миши с ребятами было своё трио из этих струнных инструментов. Но музыкантом Миша так и не стал.

Когда он научился плести лапти, он и нам всем их плёл, но потом мне плести отказался, сказал: «Учись сама!» А мне в школу ходить не в чем, в войну ведь