вещей, поворчала из другой комнаты. На экране шла все та же лабуда: они встречали людей на улице, спрашивали, как им живется, все задорно рассказывали о своем быте. Пошли вдоль домиков, прямо по нашей улице. Я смотрел не моргая. На этой улице есть пара двухэтажных домов. Они построены еще до войны. По коже прошел легкий ток, такой же, как если гладить телевизор, – холодное покалывание. Они идут в наш дом! Крикнул бабушке: «Они идут к нам!!!» Бабушка выглянула на пару секунд, не стала вглядываться.

Веселые ведущие поднялись по нашей лестнице на второй этаж. Поговорим с жителями этого замечательного дома. Позвонили в нашу квартиру. Я закричал еще громче. Они пришли к нам! Это же наша квартира. Бабушка вернулась на стул, уставилась. Это же точно наша квартира? Да. Дверь открыла низкая худая женщина с небрежно связанными волосами, ведущие попросили разрешения зайти, она впустила. Наша квартира. Это же наша квартира. И ее жители. Кто они? Бабушка молча смотрела и ничего не понимала. И я тоже. Что они делают в нашей квартире? Мы никогда их не видели, это не наши родственники, они никогда здесь не жили. К нам забрался непонятно кто и снимается в телепередачах. Здесь мы живем всю жизнь. Какую жизнь?! Как ты можешь жить здесь всю жизнь, если мы тебя не знаем? Бабушка закричала: «Где ваша совесть?» Тут дело не в совести, происходит что-то более странное. Это не они забрались в нашу квартиру, а мы сейчас залезаем куда-то не туда.

* * *

Через десять лет. В пятницу.

Кроме меня никто не ходил к Тихону Сергеевичу. Боялись, ленились – не знаю.

Обычно он лежал почти неподвижно, ухватившись руками за края кровати, будто ожидая, что невидимая сила выдернет или опрокинет, – охал, сопел. Иногда сжимал одеяло сильнее. Сейчас волна придет, надо выдержать, прошла – можно отпустить. Может, от боли или от тоски – не хотелось спрашивать.

В пятницу зашел, а кровать пустая. Огляделся по сторонам, вздрогнул. В углу как столбик – Тихон Сергеевич. Стоит, глазеет.

Принес еду? Принес. Поставь на стол. Ладно.

У него все почерневшее: и лицо, и иконы. Кажется, что свет не долетает до комнат. И запах: все отсыревшее, будто только что шел дождь и ничего не просохло. Больше нигде такого нет, только в этом доме. Как мрачное болотце.

Тихон Сергеевич строго проговорил из угла, чтоб я не забыл про его отпевание. И если Андрюша откажется, чтобы поехал в город и нашел там другого священника. Надо провести полную панихиду, а не сокращенную. А почему отец Андрей может отказаться? А он найдет повод, придумает что-нибудь. Нехорошо ведь отказываться, если зовут отпеть? Нехорошо, но он выкрутится.

Вышел из дома – как вынырнул из тины: все цветистое, кишащее, звучащее, зудящее, трáвы выше роста, отблеск слепит, воздух укрывает, а в окнах ничего не видно, там темно, здесь светло.

У меня от каких-то цветов слезятся глаза: не могу понять от каких. Или не от цветов, а от травы. Начинается в мае, заканчивается в июле.

От дома Тихона Сергеевича до нашего минут двадцать, но это через поле, а по дороге дольше. Если пойду напрямик, обязательно заплáчу, а если извилистыми тропами – все будет нормально.

Дима сидел прямо на дороге, крутил цепь. В черном спортивном костюме на голый живот. У него лицо всегда грязное и загорелое, один глаз не полностью открывается. Он уплелся со мной, делая из цепи вентилятор, спросил, не боюсь ли ходить к Тихону. А чего бояться? А почему никто больше не ходит? Раньше все ходили, кому надо вылечиться или кого-то заговорить, а когда его прижало, остался никому не нужен. А что он сейчас говорит? Ничего особо, просто лежит, иногда стонет и что-то шепчет.

Мы пошли по селу, представляя, как из кустов вылезают монстры, мы их мочим руками и цепью – железом по их наглым глазам. Дима сказал, что надо отбить почки монстру, чтобы тот скрючился и заскулил, потом сбросить его в канаву. Мы это и проиграли: выбросили невидимую тушу, добавив следом пинков и харчей.

Витя колотил по боксерскому мешку около своего сарая, как обычно. Витя – весь потный и простой. Раньше он выступал на областных соревнованиях по боксу и даже у кого-то там выиграл. Меня он тоже когда-то учил боксировать: разбил губу, я постоял, попускал красную слюну в землю, а Витя пояснил, что так будет каждый раз, пока не научусь закрываться.

Витя нас увидел, сказал, что сейчас Шпрот подойдет и поедем. Шпрот – самый смешной. Вообще, мы все когда-то учились в одном классе, и мне казалось, что с годами они не меняются. Сколько их помню, Шпрот и Витя составляли коллекцию женщин, делили их между собой, распределяя, кто какой будет владеть. Только не наших сельских – они неинтересные, – а если появляются в журнале или в телевизоре или заезжают из города.

У Шпрота сел старший брат за то, что вломился в наш магазин и, угрожая вилами, забрал все бухло, и Шпрот резко стал проповедовать АУЕ, понятия и тюремный уклад, объяснять, что надо скидываться на воровской общак. А скидывать нам нечего, разве что можно с грядок собирать огурцы и кабачки, отправлять брату на зону. Он раскапывал все эти темы в интернете, а потом нам пояснял, как знающий: чем отличаются положенцы от смотрящих, что какая наколка значит. Ему не повезло с телом. Шпротом просто так не назовут. Он тощий и беспомощный. Характер не вмещается в тело – такое бывает весьма часто.

Шпрот всегда завидовал Вите из-за того, что тот накачанный и спортивный, и при любом удобном случае пояснял, что качков на зоне не любят, их там сразу ломают и загоняют в петушиный угол. Если качок – на самом деле педрила, просто маскируешься под нормального. Чего ты себя облизываешь и банки в зеркало разглядываешь? Педрила потому что.

Витя же относился к Шпроту снисходительно. Мы все последний раз конфликтовали классе в пятом, и то без причины. Для меня все они – как погода, всегда рядом, и неважно, что говорят.

Мы сели в черный мерс, гладкий как стекло, с золотыми обручами, серебряными лучами, включили Клауса Шульце на телефоне и поплыли в сторону города. У нас элегантные костюмы, галстуки, блестящие кроссы на ногах, мы – не какая-то сельская гопота, а настоящие агенты. У нас радиосвязь с центром. В сторону города… Мимо всего нашего великолепия. Все это наше – ароматное и благодатное, и лето, благословляющее