муж Катерины — вернулся с прогулки около получаса назад и сейчас активно помогал сестрам накрывать беседку к приходу гостей. Он терпеливо переезжал через преграды в виде шлангов и удлинителей, маневрировал между камнями на дорожке и упорно выполнял необходимые работы. Лиззи щебетала что-то ему о своих новых увлечениях, делилась удивительными фактами из жизни арабов и пыталась развеселить зятя, вернувшегося печальным и понурым.

Катерина вспоминала их прогулки по ночному городу, когда они — еще молодые и полные энтузиазма — решились пройти весь город за ночь: им попались по пути товарищи с недобрыми намерениями и Петр отважно отбивал свою даму сердца, а Катерина босоножкой ловко добивала обидчиков и громкой кричала «Вот вам, негодяи!»; после они попали под утренний дождь, мокрые возвращались в трамвае и залили весь пол в вагоне, за что кондуктор их немного поругала. Как все было иначе до той страшной трагедии. Они мечтали о детях и строительстве своего собственного дома, в котором счастливо будут жить отведенные им Богом годы.

Муж Катерины был жгучим красавцем. Еще молодым, он вызвал в девичьих сердцах трепет и волнение — девушки бегали на матчи по бегу, в которых участвовал Петр. Высокий, жилистый с темноватой кожей — таким встретила его Катерина Юрьевна. Но будучи достаточно гордой, не поддалась на внешние чары Петра, чем поразила его в самое сердце. Долгие месяцы ухаживаний дали свой результат и со временем Катерина проявила благосклонность к нему. И даже трагедия не смогла сбить шарм мужчины, который очаровывал женщин, годы только добавили ему зрелости и небывалой серьезности. Они с Катериной была контрастной парой. Она высокая, худенькая, бледненькая и он смуглый, жилистый в инвалидном кресле — несовместимая пара, сведенная самой судьбой.

Из раздумий и воспоминаний Катерину выдернул звонок. На пороге стоял Дмитрий с огромным букетом розовых тюльпанов. Он нежно обнял именинницу, пожелал десятки добрых слов и даже зачитал стихотворение, выученной накануне ночью в полутьме его рабочей комнаты, а после расцеловал Катерину Юрьевну в обе щеки и немного подергал за уши забавы ради.

— Проходи, проходи, Дима, скоро еще гости подойдут, а пока иди, там Лиззи приехала ко мне!

Дмитрий как ветром сдуло, как только он услышал о приезде Елизаветы. Катерина Юрьевна вздохнула и потерла красные от игривой шутки Дмитрий уши. Сестра Катерины и Дмитрий когда-то встречались. В принципе, для брата Петра это была первая серьезная влюбленность, которая разбила его сердце на тысячи маленьких осколков, когда Лиззи решилась начать отношения с их общим довольно обеспеченным другом. Отходил парень долго и тяжело, но несмотря на все вышесказанное, с Лиззи остались добрыми друзьями и родственниками, радостно встречающими друг друга на праздниках.

Пока Дмитрий общался с Лиззи и слушал рассказы девушки в компании своего брата, к дому подъехало такси, из которого выкатилась их общая с Елизаветой тетка — Агафья. Чистокровная цыганка с черными пышными густыми волосами, смуглой кожей, настолько высохшей, что она походила на старый пергамент, и темно-карими глазами. Женщина была ярко накрашена и на солнце поблескивали золотые украшения, которыми были усеяны пальцы, уши и шея цыганки. Облаченная в традиционный наряд с двумя юбками и фартуком ярко-малинового цвета, она грузно выбиралась из машины. Агафья была полновата даже для своего табора, но никогда не считала проблемой для себя, а муж обожал её именно такой.

Из машины с Агафьей вышли две молодые девчонки лет пятнадцати — близняшки. С собой также женщина приволокла старшую племянницу двадцати лет с бледно-русыми волосами. На фоне своих родственников девушка выглядела странно и вряд ли в ней можно было признать цыганку, но она была чистокровной, унаследовавшей от дальнего родственника светлые волосы и голубые глаза.

— Деточки мои, Катерина, — Агафья потянулась обнять именинницу, но нелепо запнулась. От падения, женщину спасла племянница. — Спасибо, доча, спасибо. Ох, старею, Катенька, старею. А, тут еще и Лизонька!

— Здравствуйте, Агафья! — поздоровалась Лиззи, но недовольно фыркнула на такое обращение. Больше всего в жизни девушка не любила уменьшительную форму её имени. — По вам и не скажешь, что стареете. Ни одного седого волоса!

— А, по волосам мало что сказать можно, — махнула рукой Агафья и потянулась к руке Катерины, где что-то долго рассматривала и произнесла: — Что-то тебя интересное ждет, какая-то новость неожиданная, после которой твоя жизнь больше не будет прежней. Чернеет душа твоя, чернеет. Спасай её, пока не очернила совсем.

— А вы все ворожите, Агафья Иллиадоровна? — заметил Петр, подъезжая к воротам, где уже столпились все, кто был в доме.

— Полно тебе, Петя, полно. Мы цыгане не ворожим, а судьбу говорим. Ворожить это к тем, — женщина махнула рукой в правую сторону, где жил соседний табор, и плюнула себе под ноги. — Мы не из этих, с дьяволом не носимся, Господа Бога почитаем.

Тут к дому подъехала новая машина с гостями — это был Павел Юрьевич Ушаков, двоюродный дедушка сестер и знаменитый на весь город отставной полковник. К своим шестидесяти пяти годам он опустил себе хорошую седую бороду, которую регулярно остригал у одного единственного мастера, беспричинно хваля того любому знакомому. По доле службы, до выхода на пенсию, носить бороду ему возбранялось, потому, когда настал долгожданный час Х, он начал усиленно отращивать растительность. Павел Юрьевич был человеком опытным и бывал на передовых, а не отсиживался в штабе. Полковников, что просиживали штаны на пустом месте и даже боялись нос сунуть к солдатам, он на дух не переносил и позволял себе высказывать в их адрес язвительные и оскорбительные выражения, не боясь за свою голову. Сам по себе он был скрытным человеком, о себе говорил мало, сухие факты, но о других мог рассказывать часами без продыху. Верхушку генеральскую всегда отчитывал в своих рассуждения и редко соглашался с их решениями.

На самом деле, Павел Юрьевич был несчастным человеком. Служба и несколько конфликтов, которые он прошел, гордо вынеся вся тяготы и ужасы войны, забрали у него молодость слишком рано, взамен оставив ранения и шрамы. Правая щека, изуродованная на его первой военной вылазке, навсегда оставила рубец в его душе, а также забрала частично зрение с правого глаза. Кости, ближе к преклонному возрасту, стало неимоверно крутить, что без болеутоляющих нельзя было вынести и дня. Кожа ног, некогда взятая пару раз траншейной стопой от мокрых армейских портянок и долгих окопных отсидок, хоть и восстановилась с годами, но каждую осень и весну продолжала слазить. Ушаков никогда не надевал открытую обувь, которая показала бы масштаб потери.

И Павел Юрьевич никогда не изменял