Напишите сами, услышьте, что он не готов к отношениям, выпейте вина. Пропустите эти лучшие 7 дней в этом году в ускоренном режиме в голове, слегка тормозя на милых сердцу беседах, той ночи в отеле, его губах, целующих ваше лицо и плечи, его длинных пальцах, аккуратно касающихся ваших ладоней, сжимающие тонкие руки. Вспомните его легкий смех, дыхание возле шеи, вопросы, истории, объятия, наступившее утро. Я вспоминаю, как сказала тогда, что счастье в моем сердце словно наряжает елку к рождеству. И он пожалел меня, понадеялся, что мне не будет больно с наступлением рассвета. Мне не было больно тогда, но стало больно неделю спустя, сидя в маленьком ресторане на углу, выпивая вино и читая книгу. Читать было легко, я не думала про нечейного парня. Тем не менее, заставила себя вернуться мыслями к нему. Это что-то на языке 2023 года, быть на связи 24/7, хотеть быть рядом, искать билеты на самолет, чтобы приехать к нечейной девушке, желать спокойной ночи и доброго утра, просить беречь себя, но ни в коем случае, ни за что на свете не называть слово на букву О. Потому что это страшно. Это клеймо. Это ответственность? Во мне бушует что-то, но оно очень маленькое. Уверенность в глупости его решения. Уверенность в глупости своего упорства показать, что для него и для меня смысл этого слова разный, и говорить вслух слово на букву О не обязательно, раз это так страшно.

Наверное, некоторым людям, вроде меня, важно давать определения. Без них шатает и штормит, без них тревожно, непонятно, нечестно. Когда я понимаю, что происходит, я тверже стою на ногах. Когда нет определений, я как неумело управляемый корабль, трос размотан, меня кренит не в ту сторону, относит не к тем берегам. Люблю быть в смелых руках. Люблю, когда понятно. Как жаль и как прекрасно выйти из возраста, где тревогу путаешь с любовью. Сегодня, не ожидая (но зная, что он напишет) его ответа, мой живот всякий раз делал неприятное сальто, когда случайно залетевшая мысль о нем заседала в моей голове. Я очень хорошо знала его ответ, но я не хотела его слышать, я была не согласна, я протестовала в душе. Когда находишь человека, с которым настолько легко, интересно и спокойно, разве можно с ровным сердцем принять отказ? Приходится принимать и уважать это решение.

Самое страшное — ожидание. Когда все случается, вы уговариваете живот перестать запускать карусели, спорите с ним около часа, даете ему покричать. А потом у вас внутри просто уставшее разочарованное лицо Киллиана Мерфи, утомившееся прощать и злиться. Вы разочарованы, вы опустошены, но это уничтожающее чувство в животе проходит. Потому что вы уже ничего не ждете, вам дали ответ и вы вынуждены, как взрослая, считаться с ним. Если бы ваше мнение было интересно другому человеку, он бы спросил. Так как вы взрослая и слушаете внимательно, то, конечно же, слышите, что вас там нет. И никогда не было. Так много слов несказанных ему, там много нежности и тем для длинных разговоров. Я решаюсь в мыслях своих на объятия. Провожу рукой по его коротким волосам, чуть вставая на корточки, задерживаю ладонь на его щеке, слегка притягиваю за куртку, чтобы поцеловать, медленно прижимаясь губами, задерживаясь в этом поцелуе, закрывая глаза, закрывая волнение, закрывая наши шансы на что-то настоящее. В моей голове мы стоим на том самом мосту в Т., под тем самым дождем. И этот поцелуй между нами, который должен был случиться, случается.

Д.останавливается возле маленькой школы. Он описывает мне женщину, которую мы должны забрать, просит пройтись оглядеться.

Мы садимся в машину, я рядом с Д., женщина на заднее сидение. Она немного нервничает, но старается скрыть за увлеченным рассказом о недавно посаженных цветах и покрашенных в школе окнах. Почему она так нервничает? По правде, я и сама подсела на эту горку, где нужно обязательно поддерживать беседу, иначе у вас под ногами взорвется бомба. Как только у меня сбивается дыхание, я прошу Д. включить музыку. Думаю о том, что хочу послушать фонк и вжать до конца крайнюю правую. Д.чуть незаметно мотает головой и включает Saluki.Возле школы никого нет, цветы в больших глиняных горшках мерно покачиваются под слабым прохладным ветром. Школа совсем маленькая, в два этажа. Она кажется мне очень старой, но хорошо ухоженной. Взять только цветы на ступенях, за ними точно следят и не забывают поливать. На окнах белые занавески, на подоконниках бережно выставлены книги, корешки которых слегка выцвели на солнце. Я решаюсь позвать нашу новую попутчицу, которая точно должна быть где-то тут, но мы ее пока не видим. Вблизи слышится глухой стук и извиняющийся голос женщины. Я замечаю какое-то движение вдали и приближающуюся тонкую фигуру с копной коротких рыжий волос. Она спешно подходит ко мне, робко улыбаясь. Совсем тоненькая, как тросинка, немного покачивается на ходу, будто бы ветер в эту пору года для нее оказывается слишком сильным. Я немного сжимаюсь и приветливо машу ей рукой. Спрашиваю, нужна ли ей помощь, и сообщаю, что Д. уже ждет нас в машине. Она облегченно выдыхает и сообщает мне, что мой красивый водитель очень пунктуален, и что она готова ехать.

Вряд ли нашей попутчице придется такое по вкусу. А мне приходится. Я раскачиваюсь и раскачиваю свои мысли. Однако. Ладно.

Какой вкус слез у М.? Наверняка горький.

Она выглядит как человек, повидавший в жизни немало толчков и ступеней. Мы слушаем музыку и молчим. Каждый о своем. Лучше бы включил фонк и вдавил газ.

Песня заканчивается. Она выдыхает, словно готовится рассказать нам что-то для нее важное и грустное. Мы с Д. совсем неподвижны, словно ледяные фигуры, ждущие первых лучей солнца.

У нее был ребенок. Как и многие матери, она возлагала надежды и верила в лучшую для той жизнь. Ее отец был военным, строго следящим за укладом в семье, перевозя жену, дочь и младшего брата из города в город, из страны в страну. Они задержались в М., где государство милостиво предложило им трехкомнатную квартиру, военную пенсию и плоды уставшего сознания, незадолго до больничной палаты бросающееся с ножом в коридоре на членов своей семьи. М.и ее мать вдвоем пытались защититься и успокоить отца и мужа. Ее маленькая дочь кричала, закрывая голову руками, сидя на корточках в прихожей, молила перестать, не понимала, как любящий дедушка, оставлявший для нее конфеты на нижней полке в шкафу, мог быть таким