Ой, ведь меня как раз и посылали на поляну сушить сено, я же с этим Колькиным запотройством совсем забыл обо всем. А солнышко вон где — за лес садится. Какая уж теперь сушка. Все, все пропало! С досадой я ткнул Николу в бок.

— Это что? — ощерился он. — Еще хочешь схлопотать? По старой памяти, как по грамоте.

— Тебе-то что, тебя сено не ждет, — буркнул я и, что есть мочи, припустился бежать. Никола что-то орал мне вдогонку, но я не оглядывался, ноги несли меня через поле к лесу, на поляну. Сейчас одно было в голове: хоть бы непроворошенное сено успеть сгрести в копны, пока не пала роса.

Прибежал, потрогал траву, она зашуршала. Было ясно: кто-то днем поворошил ее, поэтому так и высохла. На радостях я поспешно начал сгребать сено в копны. Был я босичиной, ноги кололо, но приходилось терпеть. Главное — успеть бы все сгрести до приезда отца за сеном. Ездил всегда только он, потому что лишь его признавал старый норовистый Серко, иногда, правда, еще слушался старшего брата Алексея.

Я так спешил, что впопыхах напоролся ногой на коряжину. Сразу выступила кровь, но останавливать ее было некогда: только уложив в копну последнюю охапку сена, сел и осмотрел прокол. Кровь еще сочилась, Я залепил рану листком подорожника.

Вдруг услышал: на дороге застучали колеса. Это ехала мать. На голове ее был не платок, а отцовский солдатский картуз с расколотым черным козырьком. Серко хоть и косил свои красноватые глаза на возницу, но покорно шел, махая из стороны в сторону хвостом с жгутами спутанных-перепутанных волос, в которых всегда торчали то колючки репейника, то остья соломы. Подъехав к копнам, мать остановила Серка, спрыгнула с телеги и со слезами ко мне:

— Что нам делать-то, Кузенюшка, батька опять запил… И Алексейки нет, куда-то убег. Господи, как жить? Хоть ты-то у меня безотказный, вон как высушил сено, как порох. А что с ногой? Постой, и на голове чего-то…

— Да ничего, — отмахнулся я, поняв, что мать не знает о моих «бегах», что гроза миновала. — Подавай, я примать буду. Не бойся, мама, воз что надо настою!

С первым возом мать уехала одна. Я снова сел у копнушки. Саднило ногу и обожженную голову. Досадовал на себя: надо же столько отметин получить за один день. К этому прибавилась еще и горечь оттого, что отец запил.

Подумал об Алексее. Куда же он-то запропал? Мог бы сам возить сено, не маленький. Так нет, понадеялся на мамку, как будто у ней других дел нет. Хорошо, что догадалась надеть фуражку, а то бы Серко с места не тронулся, Ох, неладно!

Думая так, я и не услышал, как кто-то подкрался ко мне и зажал руками глаза. Руки были шершавые.

— Колька! — назвал я.

— Не угадал.

Руки разомкнулись, и вот передо мной Алексей. Точеный, как молоденький тополек, он с нескрываемой радостью улыбался во все свое продолговатое, с ямочкой на подбородке лицо. Обычно бледное, оно сейчас как бы преобразилось, налилось румянцем. Черные брови, похожие на крылья ласточки-касатки, приподнялись, будто готовясь взлететь.

— Что не спрашиваешь, где я был? — вперился он в меня темными точками зрачков.

— Налетел бы на маму, она бы спросила! — буркнул я.

— Скажу и ей, — приплясывал Алексей. — К учителю я ходил, первый урок брал у него. Подготовит он меня в рабфак! Не знаешь ты, Кузеня, как хочется поучиться! Кончить бы рабфак, а потом… — Он мечтательно сложил руки на груди и поднял голову.

О его мечте я знал. Хотелось ему до корней деревенской правды добраться. Уж больно много загадок таилось в житейской суете. Одни жили что надо, в домах под железными крышами. Другие ютились в избах под крышами-соломенушами. У одного не было лошади, у другого — ни телеги, ни саней. Выедут, бывало, весной мужики на своих клячах в поле с деревянными боронами да косулями — тошно глядеть. А посмотришь на железнокрышников — у них и кованые плуги, и лошади в силе. У Силантия Ратькова ходила в борозде пара откормленных гнедых, ровно играючи, выступала, таща за собой новехонький, с широким отвалом, плуг.

Мужики завидовали ему. Вот де и при новой власти житье ему — малина. Долговязый же Силантий, поглаживая реденькую дымчатую бородку и раздувая синие губы, вещал:

— А что малина? Любая власть трудяг уважает… Вам еще полегше моего приходится — налогов никаких, ссудами балуют.

Ссуды, верно. Кто из бедняков не получает их! Одному — семена, другому-третьему — бесплатный лес на ремонт избы, а кое-кто получил и кредит на обзаведение живностью. Недаром же стало побольше скотины в юровском стаде. Но нужда никак не расставалась с мужиками, будто до гроба полюбила их.

Мало работали? Ну, это уж дудки. Та же наша мама как утром встанет, наденет фартук, так до потемок все на ногах. И отцу доставалось, и Алексею, и мне, и Мите, даже самым малым братчикам. А нужда все равно выглядывала из каждой дыры.

— Далеко, видно, до правды. И есть ли она на земле? — толковали, собираясь на посиделки, мужики. — Не понять.

— Сами виноваты: прособирались послать ходоков к покойному Ленину…

— А кого было посылать из нашей дыры? В лесу, на отшибе у мира живем.

— В лесу она и запуталась, правда-то. С дороги сбилась.

— Небось ножку ей подставили, — вступал в спор отец.

— Кто?

— Есть кому. Силантий, думаете, мало постарался? За трудягу выдает себя, а между прочим на лошадях-то наемники пашут.

— Не больно ли много воли дали таким Силантиям? Вона и торговцы зашевелились. Нэпа, мол, теперь полная слобода…

— Докопаться бы до правды.

— С темной башкой много не узнаешь. Хитрить токо остается.

— Голову можно и подсветлить, — не сдавался в споре отец. — С хитростью — до обеда, а с умом — целый день.

Вот тогда-то и укрепилась у Алексея заветная мечта — учиться.

Я вспомнил, что еще весной Алексей говорил матери насчет учебы, но она только посмеялась. Вот-де чудак: четыре зимы выходил в школу, и все ему мало. Да другие и вовсе не ходили. К чему? Чай, крестьянствовать будешь, а не в писарях сидеть.

Я сказал:

— Сегодня не говори маме.

— Почему?

— Сердится. Убег, слышь, от дела…

У Алексея дрогнули губы, налились краснотой мочки ушей.

— А кто сено сушил? — в сердцах бросил он. — Я и за тебя переворошил. Один. Потом уж и к учителю. А вы где-то по оврагам носились.

«Так вот кто выручил меня!» — с чувством благодарности взглянул я на брата.

— Ладно, ей ни слова! — согласился Алексей. — Скажу папе, он