— От таких-то комаров? — фыркнул Тимка. — Ни за что! И не трать зря патроны. Хошь — мену сделаем. (Страсть к менам у Тимки была в крови.) Я тебе отдам батькину солдатскую кокарду, а ты мне пять патрон. Хошь?

— На кой мне ляд твоя кокарда?

— Что ты — это вещь!

— А на что тебе патроны?

— На зажигалки.

— Дурак! — обругал его Никола. И, поморгав крупными карими глазами, взмахнул кувалдой. На этот раз так бабахнуло, что в ушах зазвенело, а на той стороне оврага заметались перепуганные галки и истошно заграяли. Сквозь их галдеж мы не сразу услышали, как заойкал Рыбкин, прискакивая на одной ноге. Оказывается, при ударе железякой один патрон скосило, и пуля полетела не в глубину оврага, а в сторону, где стоял Тимка, и чиркнула по его ноге. К счастью, пуля лишь слегка коснулась ноги чуть пониже коленки. Но выступившая кровь перепугала неустрашимого отрицателя.

— От пожалуюсь твоему батьке, узнаешь, как по ногам стрелять, — пригрозил он Николе.

А Никола, пуще прежнего моргая, сунул ему кувалду.

— Заодно захвати железяку, брось хоть на крыльцо…

И когда Рыбкин, недоумевая, принял кувалду, Никола отдал нам новое распоряжение:

— На Шачу, айда!

Выбравшись из оврага, от заветного камня, мы бросились к деревне — от нее короче путь до реки. Но, подбежав к первым посадам, как-то выжидательно глядевшим через широкую улицу, с тополями и березами у прудов, с колоколами медных подсолнухов в огородах, готовых вот-вот зазвенеть, Никола вдруг свернул на тропинку, в поле. И мы побежали через поле, сквозь высокую, уже побуревшую рожь, скрывавшую нас с головой. Бегом же спустились с горы, миновали топкий, даже летом не просыхающий луг, простучали голыми пятками по мостику через канаву и, обогнув холмик с еловым колком, всегда монотонно шумевшим, вымахнули на крутой берег, в гущу березовой рощицы.

Под яром плескалась Шача, вся в чешуйчатом серебре, в блестках. Тут река была неширока, но глубока, с ямами, водоворотами. За изворотом проглядывал спокойный, будто заснувший плес, с желтыми кувшинками у берегов, куда я водил купаться младших братишек. Но Никола водил только под яр и каждый раз объявлял:

«Кто трусит — в сторону, кто не боится — ныряй!»

Ну, разве устоишь перед соблазном — так проплыть на «саженках» у водоворота, чтобы тебя не затянуло в воронку, или спуститься на глубину и, захватив со дна горсть земли, всплыть и всем показать: глядите, достал!

Но сейчас Никола привел нас на реку не для купанья.

— Даешь теплину! — приказал он.

Мы быстро собрали хворост. Никола расчистил площадку, высыпал на нее из карманов десятка полтора патронов и стал укладывать на них хворост да трухлявые пеньки. Все это придавил тяжелыми булыжинами. Нас он отослал в укрытие, под берег, а сам принялся разжигать костер. Вскоре запахло дымом. Никола спрыгнул к нам, подмигивая:

— Счас двинет! По гидре, по мировой буржуазии!..

Простоватого Шашу Николина команда смутила. Тронув меня за рукав, он шепотом спросил:

— А долетят его пули до мировых-то буржуев? Они ж далеко, за морями…

— Кто е знает…

Шаша с минуту молчал, о чем-то задумавшись. Может, как и все мы, он завидовал Николе, что тот такой решительный, многознающий заводила. Потом вдруг справился:

— А по нам не шарахнет?

— Не, прицел на мировой капитал! — не моргнув глазом, ответил Никола.

А Панко пододвинулся к нему и стал спрашивать, где он столько достал патронов.

— Копали с батей угольную яму на заполосках и нарвались. Целый ящик.

— Ящик?

— Угу. Батя говорил, зеленые, должно, прятали.

— Какие зеленые? — не понял Панко.

Про зеленых и я в первый раз услышал. Отец, когда вспоминал о войне, то говорил о немцах, белополяках, белофиннах, белом офицерье. А о зеленых ни разу не упомянул.

— Верно, кто они? — спросил и я.

— Бандюги. Дезертиры разные. В лесу они скрывались. Они и в дядю Максима, шумовского партийца, стреляли.

— Откуда ты знаешь? — допытывался Панко.

— Батя сказывал. Их потом переловили.

— Давно?

— Вот пристали! Когда вы под стол пешком ходили. После гражданской.

Такой был наш заводила — всегда чем-нибудь удивлял.

Посидев немного, Никола приподнял голову, прислушиваясь, что там, наверху. По-прежнему тянуло дымом, но выстрелов почему-то не было.

— Не погасла ли теплина? — вслух подумал Никола.

— Давай погляжу? — встрепенулся я.

В ответ он дернул меня за вихор, что означало — сидеть, не шевелиться! Но я, несмотря на его запрет, стал карабкаться наверх. Разбирало любопытство. Взбирался я быстро, вот уже и гребень берега, и я ухватился за него, чтобы подняться.

— Кузеня, прочь! — схватил меня за ногу подоспевший Никола.

Но стащить не успел: как раз в этот момент раздался взрыв, все взлетело, ослепив меня фейерверком огня и искр, одна горящая головешка угодила мне в голову и так стукнула, что я покатился под берег. Придя в себя, я почувствовал, что пахнет паленым. Хвать, а на том месте, куда ударила головня, волосы обгорели до корней, до кожи. В руке у меня осталась кучка жестковатого пепла.

Я морщился от боли. Никола твердил: «Ведь говорил тебе, так нет». Сердобольный Шаша рылся в карманах, ища медную монету или пуговицу, но, не найдя, успокаивал: «Потерпи, что уж делать».

Настроение у всех испортилось. И все из-за проклятой головешки. Если бы не она, Никола наверняка бы еще что-нибудь придумал с патронами. А теперь он махнул рукой:

— С такими лучше не водиться. Батя хотел отнести патроны в волость. И пусть! Не пожалею! Вопче и определенно!

С Николой всегда бывало так: как только осерчает, начинает говорить по-взрослому, солидно. Мы-то знали: своему батьке, старому ковалю, подражал. Пенять ему на это не решались. Подумать, так он и право имел говорить по-взрослому. Который год уже все со своим тятькой в кузне, да на глазах у народа. А когда дядя Андрей, то есть его батя, прихварывал, один и горн раздувал и стучал по наковальне: любил запах огня и каленого железа. И куда уж горазд! Каждому из нас отковал по острейшему ножу, дотронешься до волоска — как бритвой смахнет. И весь-то материал — обломок старой косы. А Тимке отковал еще планки к старой разбитой гармони, которую за ненадобностью отдал ему дальний богатый родственник Силантий. Правда, и новые планки не помогли, развалюха лишь хрипела.

Но факт оставался фактом, Никола все мог. Ему и дома почет. А кто мы? Да все те же пацанята.

Идя домой с отметиной, я думал: что же теперь будет. Сначала, конечно, мать примется за меня, где, дескать, угораздило тебя, — и получай подзатыльник. Потом возьмет за вихор отец: а почему о сене