— Не…

— В таком разе — будем знакомы! — Он, щекоча усами, поцеловал Кузю в губы, в лоб, в щеки.

Потом взял на руки сивобрового малыша Митю, которого все звали беленьким, он был самый младший. Перецеловав и оглядев всех сынишек, покрутил ус.

— Смотрю, молодцов-то у меня без малого отделение! М-да, — протянул он, — веселенькие дела будут. — И сразу приободрился. — Ничего, как-нибудь. С войной все покончено, последних чужаков прогнали.

— Слава богу! — прошептала Марья.

Ужин был в семье Глазовых в тот вечер особенный. Иван Петрович выложил на стол из своего заплечного мешка связку воблы, полбуханки ситного и горсточку сахару, бережно завернутого в тряпицу. Сахару детишкам было выдано по куску на нос, остальное мать завернула в ту же тряпицу и убрала до следующего, как она сказала, счастливого вечера.

После ужина, уже впотьмах, Глазов прошел с фонарем на двор, к Серку, худому, мосластому, подбиравшему черными бархатистыми губами остатки сена в яслях. Иван постоял около него, похлопал по холке, затем заглянул в пустой омшаник.

— М-да, дела… — протянул озадаченно.

У выхода со двора фонарь погасило ветром, и Глазов споткнулся. Марья, ходившая следом за ним, взяла его за руку и повела, как слепого. Он попытался было высвободить руку — неудобно было казаться перед женой немощным, но она держала крепко. Сконфуженным вернулся в избу.

Но ночью, когда все спали, он ощупью снова пробрался на двор. Вскоре в проулке послышался негромкий, приглушенный голос: Иван Петрович разговаривал с Серком.

— Что, дурачок, мотаешь головой? Не узнаешь? Отвык от хозяина? Постой, вожжи потерял. Ты вот стареешь, а я того… Глаза, понимаешь, подводят. Но мы еще с тобой… Нашел, вот она, трогай.

По задворкам проехал в поле.

Воротился только под утро. Стоптанные тяжелые солдатские ботинки были в земле. От ночного пахаря пахло полем и потом.

Разувшись, он кивнул подоспевшей жене:

— Плесни маленько, умыться надо.

Был он усталый, но вместе и довольный. Марья, глядя на него влюбленными глазами, журила: ночью пахать вздумал, будто дней ему бы не хватило.

— Да пойми ты, истосковался я по ней, по землице, — оправдывался он. — А дней, может, и не хватит: много ли у вас вспахано?

— Недюже, — вздохнула жена. — Думала — и не отсеяться нонче. Лошадь-то видел — ветром качает. От бескормицы…

— Ничего, — успокоил ее Иван Петрович. — И коня на ноги поставим, и земельку вспашем. Со своим отделением!

Уже вытирая полотенцем лицо, вдруг справился:

— А не знаешь, как у Топниковых? Отсеялись — нет?

— Что это ты о них?

— Да, видишь, Михайлыча встретил. Тоже из больницы домой шел.

— Вернулся? Слава тебе господи! Бабка-то как сокрушалась… А насчет посева — нет, не знаю. Поди, худо — безлошадникам нынче совсем плохо.

— Помочь бы надо.

— Свое не засеял, а уж… Иди-ка, отдыхай.

— Слышь, а братенник как, Михайло?

— Пошел расспрашивать! Все так же… Знаешь его, хозяйство из рук плывет…

— Василий?

— Что Василий? Стучит, живет. Иди, говорю, отдыхай.

— Силантий дома?

— Куда ж он денется? Гребет тут.

— Артемка, сын его, вернулся?

— Говорят, без вести пропал.

— Вона что. Да, забыл спросить о Лабазниковых. Не закрыли лавку?

— А-а, не поймешь: то закроют, то откроют. Что им здесь? Дюжо ли теперича покупателей. Слышно, в городе обживаются, там и торговля. Сам уж и не показывается здесь. Все?

— Ладно, пока все.

Тетрадь первая

У причала

Первые отметины

Никола Кузнецов еще раз поправил на валуне винтовочный патрон и, схватив кувалду, скомандовал:

— А ну, брысь!

Мы скатились в яму, прижались к земле, но головы приподняли. Как же не посмотреть на выстрел! Никола уверял, что ахнет как из пушки. Он один где-то уже пробовал, а теперь и нам захотел показать.

Чтобы в Юрове, нашей деревне, не услышали выстрелов, Никола увел нас за огороды, в овраг. Место тут было глухое, топкое, заросшее осокой, белым ягелем-дудочником да раскидистыми кустами брединника. По дну оврага, в траве, пробирался ручей с множеством обрывистых бочагов. Над ними с противоположной стороны нависали корявые стволы ольшаника, лениво шевелящие ржавой листвой. Пахло сыростью, болотиной. Негромко тенькали какие-то пичужки, подавали голоса вспугнутые дергачи. Едва-едва докатывался сюда шум из деревни, хоть и стояла она на юру.

Громадный валун лежал на бугорке, у ямы. Мы давно проторили к нему дорогу, ходили сюда загорать. Хорошо было лежать на его широкой спине, щедро прогретой солнышком. И трава вокруг валуна росла не болотная, а луговая: белели головки ромашек и кашника, огнем полыхали смолевки, мирно махали метелками стебельки мятлика. А в яме рос чертополох, ощетинившийся своими колючками.

Но что делать — более «удобного» места, чем эта яма, на сей раз у нас не нашлось. Вообще-то Никола взял с собой не всех, а только вечного отрицателя толстогубого рябого Тимку Рыбкина, который, сдирая с рубашки прилипшие колючки, ворчал: «Искололся весь в этой чертовой яме, а может, зазря — вовсе и не стрельнет», еще смиренного жиделягу Шашу Шмирнова (букву «с» Санька упорно не признавал, и называли его так, как он сам себя именовал), головастого, с глазами небесной чистоты Панка Глазова, моего двоюродного братчика, охочего до всего необычного, и в придачу к ним — меня.

Только на один год Колька был старше каждого из нас, а вытянулся — дай боже, раздался. Поговаривали, будто мамка дрожжами отпаивала его. Никакая одежка не выдерживала. Вот и сию минуту, когда он широко расставил длинные, в цыпках, ноги и с усилием взмахнул кувалдой, тесные холщовые штаны, обтянувшие ягодицы, лопнули по шву, да так, что обозначилась голая промежка. В другой раз мы бы хохотали, но сейчас был не такой случай, чтобы зубоскалить.

Держа в вытянутых руках над взлохмаченной головой тяжеленную кувалду, Никола спросил, все ли надежно укрылись.

— Чего тянешь — бей! — выкрикнул Тимка. Ох уж этот рябик! Толстые губы у него завсегда оттопырены, казалось, он все время кого-то дразнит.

— Смотри, сердчишко не ушло бы в пятки, — на всякий случай предостерег его Никола.

— Сам смотри, штаны-то уж лопнули, — не утерпев, ляпнул Тимка.

Никола поставил к ногам кувалду, провел рукой по заду и ухмыльнулся:

— Ничего, пускай посквозит! — И снова подняв железяку, скомандовал: — Из боевых по вражинам — пли!

Он так ударил по патрону, что тот обратился в лепешку. Но выстрел был негромкий, пуля, вжикнув, неподалеку упала в осоку.

Рыбкин вылез из укрытия и презрительно поморщился, донимая Николу:

— Ничего страшного.

— А вот счас увидишь! — пообещал тот и положил рядышком на камень сразу три