Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подождав Алексея несколько минут, отец кивнул мне: поищи! Я выбежал на улицу, под дождь, спустился к избушке учителя — думал там найти Алексея. Но на дверях висел замок. У речки увидел Капу с ведрами. Спросить бы у нее, но она отвернулась от меня: все еще сердилась.
Вернувшись в избу, я пожал плечами. Отец начал крутить кончики усов. Это означало, что он не в духе. Сейчас должен вынуть кисет — когда сердился, обязательно закуривал. Точно, поднялся со стула (стул только у него, у нас скамейки, занимавшие передний угол избы), кисет в руку — и в куть, к дверям. Там сел на корточки, задымил.
Я к окну прирос, глазел на тропу: скорей бы приходил Алексей. Но тропа была пуста. От дождя она потемнела. Березы махали над ней ветками-плетями, будто заметая следы, оставленные братом. Перевел взгляд на угол соседнего дома, как веснушками испятнанный мелкими каплями, на палисадник, где кипела листва акаций, думал, не появится ли Алексей с этой стороны. Но нет и нет. И нигде ни одного человеческого звука. Только воробьи, спрятавшиеся в путанице акаций, изредка чирикали-спрашивали: «Ветер-дождь», «Надолго-нет?»
Отец вернулся к столу, переложил с места на место деревянную ложку, но до блюда не дотронулся. А без этого сигнала мы не могли начинать. Между тем на столе стыли духовитые щи, вкусный запах их так и щекотал ноздри. Еще бы: ведь сегодня были мясные, какие не так уж часто появлялись на нашем столе.
Не выдержал поскребыш:
— Есть хочу! — хмыкнул он.
Отец замахнулся на нарушителя порядка ложкой, но неожиданно отвел ее в сторону, потом, подумав малость, стукнул о блюдо.
Обед начался.
Когда блюдо опустело, вошел Алексей. Батя медленно повернулся на его легкие шаги. Мы затаили дыханье: сейчас будет дело! Не доходя несколько шагов до стола, Алексей остановился. Ни малейшего признака боязни не было в его крупных, с черными точками глазах. Больше того, они сияли, в них была радость.
— Поближе! — потребовал отец.
Алексей сделал шаг.
— Еще трошки!
Алексей приблизился вплотную к отцу. Тогда батя приподнялся и отвесил ему подзатыльник.
— Впредь не опаздывать к обеду. Чтоб дисциплина!.. — предупредил он. После этого спросил, чему Алексей радуется.
Брат, потрогав ушибленное место, сказал, что ходил с учителем на почту телефонить в город, в рабфак и что оттуда ответили, можно приезжать.
— Поеду, поеду учиться! — притопывал он босыми ногами.
— Погоди!.. — остановил его отец. — Еще не приняли, чего ты…
— Примут! — заверил Алексей.
— Что ж, смелость города берет, как говаривал у нас ротный, — вроде бы согласился отец. Но тут же напустился на него: — А почему ты все это втихую, украдкой? Мне, отцу, ни слова. А может, я и посоветовал бы что ни то… Думаешь, зря столько годов из окопов не вылазил?..
— Так Серко… после него…
— Да-а, — протянул отец, — без коняги мы осиротели. — Но тут же вскинул голову: — Что ж теперь — жизнь кончать, без него, без Серка?
— А мама?..
— А вот сию минуту вместе спросим и ее. — Он обернулся к ней и даже улыбнулся. — Слыхала, мать, куда мужицкий сын загадал? Кто в нашем роду Глазовых учился в таких верхах? Никто! И во всей деревне никто. Хуторская фифочка одна только да еще попович. Вот ведь как оно… — И снова к Алексею: — Так, говоришь, примут, уверен? Смотри, немного за плечами — приходская школа, только. А там небось…
— А сколь я ходил к Михаилу Степанычу…
— Знаю! — кивнул отец и, немного выждав, спросил: — Что ж, благословим, мать? Сделаем зачин, а?
Маму, никак не ожидавшую такого разговора, будто ветром сдунуло с лавки. Она выпрямилась во весь свой рост. А ростом мать была не меньше отца, статная, чернобровая, с высокой грудью и сильными руками.
— Ты рехнулся, никак, батько? Горе к горлу подкатилось, все прахом пошло. Вон уже и телушки не стало, и одежка потекла. Оглянись-ка, с одной драной шинелью остался, да того гляди и ее спустишь, а в придачу и последние портки…
— Тише, тише!.. — попытался остановить ее отец.
— Нет, слушай! — повысила голос мать. — Никаких вам факов-паков! О копейке думать надо, где заработать ее. Ты бы допрежь на себя посмотрел: всего скрутило, калека. А их, огольцов, вона скоко: целое застолье, по куску — так ковриги мало, а они не валяются. Вся надежа чичас на Алексея.
— Погоди, мать…
— И годить нечего! — замахала она руками. — Хорошенькое дело: только дождались помощничка, кормильца — и нате вам, в город, последнее проедать. А того не подумал, к чему придет хозяйство.
— Мама, ну что ты, — стал успокаивать ее Алексей. — Я же не насовсем уеду, летом буду приезжать домой, все делать.
— Лексеюшко, сынок, кровинка моя, — со слезами ткнулась ему в грудь мать, — потерпи хоть маленько, дай беду сбыть, ребятенкам на ноги встать. — Затем повернулась к окну, начала грозить: — Это все он, очкастый, смутил тебя. Как было спокойно без него в деревне.
Отец нахмурился, забарабанил пальцами по столу. Поймав на себе взгляд Алексея, сказал со вздохом:
— Что ж, сынок, придется, видно, обождать. М-да, — пожевал он усы.
Алексей сразу сник, уронив чубатую голову на грудь, как будто шея его надломилась. И весь он показался сейчас не таким уж рослым, каким был, когда подходил к отцу. Постояв немного, он повернулся и, сгорбившись, тихо пошел к дверям. За дверями его шаги вовсе погасли. Мать через минуту-другую покликала его обедать, но Алексей не отозвался.
— М-да, м-да, — продолжал вздыхать отец.
Со вздохом он и встал. Затем закурил и, окутываясь махорочным дымом, кашляя, тоже вышел вон. Тогда мать прикрикнула на нас:
— Что сидите? Лексея ищите, где он и что…
Мы знали, где искать брата. У него было заветное местечко на чердаке у крошечного окошечка. Там, в углу, стоял сколоченный из досок столик с книжками. Алексей собирал их давно. Сначала принес сюда старенькие, растрепанные, без начала и конца книжки-копейки Пушкина и Некрасова, купленные еще покойным дедом и читаные-перечитанные отцом. Потом кое-что заполучил «за ненадобностью» у соседей. От одних