«Питерщиком» называли у нас Лабазникова. Их огромный дом, с кирпичным низом и железной крышей, построенный по господскому образцу, с множеством комнат, камином в зале, ширился в середине деревни у большого пруда. Впрочем, добрая половина дома пустовала. Хозяева сызмала жили в Питере, где-то на Литейном, вели крупную торговлю. В Юрове жил только племянник Демка, откормленный верзила, служивший тут, в дядиной лавке, приказчиком. Изредка наезжали дочка Лабазникова Клавдия и ее мать, молодящаяся, в румянах, лет пятидесяти.

— Для полноты токо граммофона не хватает у тебя, кум, — заметил Тимкин отец Осип Рыбкин.

Действительно, граммофон был только у Лабазниковых, и Демка часто целыми вечерами накручивал пластинки.

— Граммофон — оно бы нехудо иметь, — соглашался Силантий. — Музыка! Девки любят ее, вон как льнут к Дементию. Но я уж староват, старший сынок Артема без вести пропал, а Филька покуда мал, не заслужил…

— Оно, конешно, так, — поддакивали мужики. — Главнее всего жилье. А оно у тебя — куды!

На все лады расхваливали они дом, тем более что на столе, поставленном в углу, уже появился самогон. И больше всех похваливал Афоня Охлопков, безбородый мордастый круглыш, купивший, по слухам, по дешевке старый дом Силантия.

Угостив мужиков самогоном, Силантий, жмурясь от солнца, лившего свет сквозь большие окна в огромную комнату, и сам начинал хвалиться. Действительно-де, он ничего не пожалел для украшения заброшенного края деревни этой хороминой, стараясь сообразоваться с велением новой власти. Да, и Советскую власть он упомянул, давая понять лишний раз, что он не какой-то отсталый человек, а культурный хозяин, шагающий в ногу с временем.

А я глядел на плотников, на чудодеев. Глядел и все ждал, когда они гордо заявят о себе. Теперь, мол, дозвольте нам главное слово сказать. Дом этот мы построили. Вот этими руками!

И еще хотел, чтобы младший Петров, чубатый Макар, умевший играть на гармошке, развел мехи своей музыки. Но ни Макара, ни его угрюмого брата Кондрата сейчас вроде бы никто не замечал. Мне было обидно за них. Обидно было и за тех, кто слушал Силантия, глядел ему в рот.

В тот же день я встретился с дядей Мишей — к весне он поправился и уже ходил.

— Что за хмурь на челе молодом? — усмехнувшись, спросил он.

Я со слезами на глазах рассказал о своей обиде. Он выслушал и ответил:

— Это, брат, хорошо, что душа у тебя болит за работного человека. Добрая она у тебя. Теперь уж вижу: будешь и ты мастеровым. Рукомесло само в твои руки запросилось. — Погладил густые завитки бороды, подмигнул: — Стало, в плотники метишь?

— Батя говорит — жидковат, — признался я.

— И-и, беда какая… Да я, если хошь, в два счета сделаю тебя здоровяком, — пообещал дядя Миша, лукаво ухмыляясь.

— Как? — загорелся я.

— Бычью кровь надо пить. Мясники, которые пьют, так сами как бугаи. Приходи завтрева на Кирин хутор, я буду животину там колоть — угощу для начала.

— Ты бы, дядя Миша, сам пил, — глядя на его серое лицо, сказал я.

— А-а, — махнул он рукой. — Моя жизня прожита. А ты приходи. Тебе жить! Конешно, в плотники больших принимают, ты ишшо маловат, но попьешь крови — скорее вытянешься.

Боязно было идти. Но что делать: «Здоровяком-то ведь хочется быть!» Выйдя утром на тропку, что вела через овраг к перцовское поле на хутор, куда должен был загодя заявиться дядя Миша, я ощупывал свои «тряпичные мускулы» и воображал, какие твердые будут они в скором времени, как потом, через год, а то и меньше, предстану перед братьями Петровыми сильным, коренастым, с густым румянцем во все щеки, который наверняка сгонит и веснушки с моего «башмака» (так называла Ляпа мой широкий нос), и как чудодеи-плотники удивятся: «Вон ты какой бравый!»

Виделось и то, как, подучившись, я в одно прекрасное утро объявлю родителям, что на месте дряхлого ковчега построю новый дом. Теплый и светлый, с непромокаемой крышей, чтобы не ставить на полу никаких корыт.

Но, подумав еще немного, я решил, что начинать надо не со своего дома. Это успеется, жить еще есть где. А лучше и первее всего начать с рубки деревенского нардома. И сделать его надо больше силантьевской хоромины. Со сценой и зрительным залом, где будут ставиться спектакли. У входа непременно поставить колонны, побелить, чтобы были они не хуже, чем в прежних барских усадьбах, какие я видел на картинках у Алексея в календаре.

Дух захватывало у меня от этих дум.

Утро было теплое, на круче горы ужа пробрызнула зелень травы, только внизу, среди дымчатого ольшаника еще белели островки снега. Я радовался теплу, чистой сини неба, наполненного звоном жаворонков, радовался солнцу и этой молодой травке.

Дядя Миша встретил меня у изгороди, которой были обнесены строения хутора, и, поздоровавшись, сказал, что давненько поджидает меня. Был он заметно взволнован — так, наверное, всегда бывает перед делом, — во рту торчал потухший окурок, на боку висела холщовая сумка с мясницким инструментом. Выплюнув цигарку и разведя в стороны тыльной стороной руки запутавшиеся в бороде усы, он широко зашагал, я едва поспевал за ним. Остановились у высокого, обшитого тесом дома, с примыкавшим к нему двором, где, гремя цепью, носился взад-вперед матерый черный кобель. С крыльца спустился хозяин, сам Киря, непохожий на наших мужиков: был он в войлочной шляпе с отвисшими полями, в длиннополом халате, подпоясанном кушаком, и в туфлях на высоких каблуках. Такие каблуки были кстати, они в какой-то мере увеличивали его, малорослого толстяка. Он цыкнул на собаку и кивком головы указал дяде Мише на двор, откуда доносилось рычанье быка.

— Совсем ошалел, — сказал он, открывая тяжелые ворота.

— Успокою… — пообещал дядя Миша, проходя во двор первым.

Мне он велел подождать, и я встал в сторонке. Слышал, как хозяин ворчал на быка, жалуясь, что он будто бы только зря корм изводил, а барышей никаких не давал, что теперь, может, что ни то и удастся выручить на мясишке — к пасхе должны раскупить. Слышал, как дядя Миша, покашливая, надевал затвердевший, хрустящий от малейшего прикосновения фартук, вынимал из сумки ножи, как заарканивал быка, ревущего с таким бешенством, что, казалось, от одних этих звуков вот-вот затрещат стены, и мне стало страшновато за дядю Мишу — как бы не забодал его рассвирепевший бычина. Еще недавно, после поповского бугая, он зарекался браться за это дело, а вот нате вам — снова… Бык и рычал, и бил ногами в землю, но через некоторое время за воротами раздался сильный удар, рев оборвался и послышалось шумное падение животного. Потом раздался голос