плюнула в лицо матери. Скрестились руки, послышались вопли, понеслась привольная нецензурная брань. Теряя контроль, Григорич отодвинул жену и холодно произнес, обращаясь к отбежавшей Маше:

— Уж лучше с интеллигентом, чем с пролетарием, который везде сморчки оставляет, ходит по квартире царьком, яйца чешет и ЦУ всем раздает.

— Закрой свой рот! — заорала Маша и швырнула в Григорича массивной деревянной щеткой для чистки одежды, попав тому прямо в лоб. Рана оказалась неглубокой, но из-за лопнувшего сосудика кровь залила лицо, что позволило хамке скрыться и запереться в комнате. Григоричу стало ясно:

— Все, это — конец. Нужно покупать квартиру или я за себя не отвечаю.

— А деньги… — вздохнула Рита, утирая слезы и обрабатывая рану мужа. — Где их взять?

— Не знаю, — задумчиво ответил тот. — Пока не знаю.

Вскоре они оделись и вышли на улицу — успокоиться и хорошенько все обдумать.

Глава 2

На детской площадке никого не было — время, когда Григоричу и Рите особенно нравилось там бывать. Рита сидела на качели и ела пирожок, с таким аппетитом откусывая каждый кусочек и с такой невообразимой мимикой пережевывая его, что казалось, будто она голодала целый год. С маниакальным вожделением поглощать пышные золотистые пирожки может только человек, которому это категорически нельзя. Рита и вправду не ела мучного, поскольку страдала диабетом, и каждый поход в супермаркет с Григоричем в поисках вкусненького был для нее одной из немногих радостей в жизни. Говорят, если очень хочется, то не просто можно, а нужно давать волю организму и на время снимать любые ограничения. Когда желание становится превыше любых законов природы и здравого смысла, когда из души рвется стон загнанного зверя, организм способен на великодушие к своей хозяйке и на время закрывает глаза. В глазах же Риты сияло неописуемое счастье ребенка и великая благодарность мужу, который дарил ей подобное счастье. На задний план уходили и хроническое безденежье, и высокое давление, и склоки с дочерью, и осознание собственной ненужности в статусе пенсионерки, и куча других неприятностей.

А Григорич с наслаждением смотрел на жену. Он присел на корточки, и нежно поглаживая колени Риты, думал о своем. Свое заключалось в том, что он безумно жаждал избавить свою музу от постоянных скандалов с семейкой Быдлович и вместе с любимой выбраться из душного пространства, которое и пространством назвать было трудно, по крайней мере, личным. «По сути, — считал Григорич, — если бы у нас сейчас появилась отдельная жилплощадь, мы стали бы самыми счастливыми людьми на земле». Не одними из, а именно самыми счастливыми, поскольку он был твердо убежден, что никому другому так не нужна была квартира, как им. Для кого-то собственное жилье — приятный бонус от родителей в день свадьбы или непременный атрибут роскоши какого-нибудь фирмача. Для наших же героев это, без преувеличения можно сказать, место спасения жизни и последнее тихое пристанище двух одиночеств. Сегодня они оба почувствовали, что близки к суициду, если такая атмосфера в семье будет продолжаться. А она будет продолжаться. Ах, насколько обидной казалась реальность, что кому-то триста лет та квартира не нужна, но этот кто-то располагает несколькими домами, палец о палец не ударив, чтобы заработать на их покупку — разве что путем криминальных сделок. Григоричу подобные варианты не подходили. Нужно было достать денег каким-то иным способом, который пока никак не появлялся на сумрачном горизонте размышлений.

Под первые одинокие в вечернем воздухе звуки колокола на башне близлежащей церкви Григоричу постепенно становилось тоскливо. Сейчас он как никогда явно убедился в собственной невезучести.

— Господи, — глубоко вздохнул он, прислонясь лбом к коленкам жены. — Чем же я заслужил?

— Что заслужил? — удивленно спросила Рита, перестав жевать.

Григорич поцеловал пальцы на руке жены, что еще смолоду приводило ту в трепет и даже сейчас вызвало легкую поволоку фиолетовых глаз Риты, и с грустью ответил:

— Тебя, моя лапа. Только тебя.

Рита обняла голову мужа и склонившись, поцеловала ее. Колокол стал звонить чаще. Не сговариваясь, Рита с Григоричем встрепенулись и под действием незримой силы, мощным потоком тепла подталкивающей их, двинулись к ажурным воротам церкви.

В лавке они купили свечек и тихонько вошли в среднюю часть храма, где проходило обычное богослужение, во время которого священник призывал верующих молиться, прощать и мириться со всеми, «как повелевал Господь». Поддавшись умиротворяющему тону батюшки и сладкогласью церковного хора Григорич с Ритой немного успокоились и затерялись среди людей. Пока Рита заказывала молебен за здравие одним и за упокой недавно умершей маме, Григорич прошел мимо великолепно сверкающего красным золотом иконостаса и направился к высокой иконе Спасителя. Подойдя к поликандилу, Григорич перекрестился, зажег свечку от лампадки и молча уставился на скульптурную фигуру Иисуса на кресте. Он редко посещал церковь, поэтому робко косился на окружающих, не зная, как правильно держаться и что делать, чтобы не опозориться. Вскоре выяснилось, что переживал Григорич зря, ибо никто ни на кого не обращал внимания: будто все телесное, наносное, все мундирное и лицемерное люди оставили за дверями церкви, а здесь блуждали легковесные неземные души — убогие, беззащитные, не стеснявшиеся признаться в этом, о чем-то плакавшие и чего-то жадно просившие.

Чужие слезы поражали Григорича, и поначалу он с сомнением верил в их искренность, считая плач лишь обязательным ритуалом во время пребывания в храме. Однако вскоре, сколько бы ни крепился, как бы скептически ни ухмылялся и ни пытался рационально оценивать окружающую обстановку, но и сам постепенно стал погружаться в общую эйфорию страданий. У него запершило в горле, засопел нос, и слезы непроизвольно увлажнили глаза. Григоричу захотелось произнести молитву, и он начал было беззвучно шептать: «Отче наш! Иже еси на небесах. Да святится имя Твое. Да прийдет Царствие Твое. Да будет Воля Твоя…», как неожиданно запнулся, потому что забыл продолжение и вспомнил лишь окончание: «и ныне, и присно, и во веки веков». Смущенный и раздосадованный, он кусал губы, и испуганно озираясь по сторонам, беззвучно по кругу — две первых и две последних строки — шептал куски молитвы, еще надеясь вспомнить весь текст. Григоричу стало крайне обидно за свою короткую память, но безумно захотелось чуда. Ему казалось, будто каждое слово, обращенное к иконе, уходит в незримые высшие сферы и уже там творится некое волшебство в ответ именно на его мольбы. Ах, как он, — чувствовавший непреодолимую усталость, зевающий и сглатывающий стекающие по щекам слезы, — мечтал увидеть настоящее диво. Но слова! Где найти их — правильные, необидные и метко попадающие