В 1824 году управляющий киевскими питейными сборами Павел Баранцов доносил начальству: «Жители киевские… увеличивают шайки свои многолюдием и, запасаясь всякого рода орудиями, как то: пиками, саблями, пушечными ядрами, топорами, косами и дрючьями, повседневно ввозят в город корчемного вина (по-видимому, имеется в виду «хлебное вино» – разновидность водки. – О.К.) целыми транспортами». Выяснилось к тому же, что в этих «шайках» участвуют и солдаты – играя роль своеобразной охраны корчемников.

Баранцов «входил неоднократно с просьбами к разным лицам» «о всех таковых обидах, откупом терпимых… и просил законной защиты», но все его просьбы, по его словам, «остались поныне без удовлетворения». Из чего управляющий сделал закономерный вывод, что «полиция, очевидно, дает повод и послабление к дальнейшему кормчеству»[267].

Не лучше выглядела и обстановка, так сказать, общественно-политическая. В 1820-х годах в Киеве обреталось множество всяких подозрительных для властей личностей. Особая их концентрация наблюдалась на знаменитых январских контрактовых ярмарках («контрактах») – торгах, на которых заключались контракты на поставки для армии. На ярмарки приглашались все желающие, съезжались окрестные помещики. В ходе контрактов шла активная игра в запрещенные законом азартные игры, возлияния часто бывали неумеренными, помещики и офицеры ссорились и дуэлировали, иногда дело доходило и до банальных драк.

Так, известна история января 1821 года, когда командир Вятского пехотного полка полковник Павел Кромин, проезжая во время контрактов через Киев, имел «историю» с отставным титулярным советником Щитковым, заядлым игроком в карты. Кромин взял в долг у Щиткова 750 рублей, потом не захотел их отдавать – и в результате произошла банальная драка. В ходе драки Щитков первый «ударил его, Кромина», а полковник, «ухватив Щиткова за грудь», бил его «кулаком по носу, так что от ударов показалась кровь»[268]. «История» эта стала известна военному начальству отнюдь не потому, что ею заинтересовалась местная полиция. Прежде, чем о поведении Кромина и Щиткова узнали Раевский, Ковалев и полицмейстер Дуров, об этой истории «партикулярно» был извещен сам император Александр I. Расследование было начато только после прямого императорского распоряжения.

Оно завершилось отставкой Кромина и назначением на его место Пестеля.

С 1823 года была установлена слежка за картежниками, ни к чему, однако, не приведшая. Полицмейстер Дуров, сам любивший поиграть в азартные игры, рапортовал по начальству, что помещики «приезжали сюда по своим делам домашних расчетов в контрактовое время» и играли в карты «вечерами в своих квартирах, к коим временами съезжались знакомцы и также занимались в разные игры, но значительной или весьма азартной игры, а также историй вздорных чрез оную не случалось во все время»[269].

Кроме того, в Киеве активно действовали масоны, не закончившие свои собрания после императорского указа о запрещении масонских лож и тайных обществ (1822). В Петербург постоянно шли доносы на них, доносили о том, что «якобы существовавшая в Киеве масонская ложа не уничтожена, но переехала только из города в предместье Куреневку»[270]. Но проводившая по этому поводу следствие местная администрация ложи не обнаружила. «С того времени, как последовало предписание о закрытии существовавшей здесь ложи, она тогда же прекратилась, и могущие быть общества уничтожились, особенных же тайных сборищ по предмету сему здесь в городе и в отдаленностях окрестных, принадлежащих к городу по его пространству, никаких совершенно не имеется», – доносил Дуров Ковалеву.

Особенную тревогу высших должностных лиц империи вызывали жившие в Киеве и его окрестностях поляки: их считали априорно виновными в антироссийских настроениях. Ковалеву и Дурову было поручено следить и за ними. Однако и эта слежка ни к чему не привела. «Суждений вольных я не заметил, кои были предметом моего наблюдения», – рапортовал Дуров своему начальнику. Польские помещики «ведут себя скромно и осторожно, стараются даже показывать вид особенной к правительству преданности», – докладывал Ковалев императору[271].

В Киеве начала 1820-х годов можно было обнаружить не только корчемников, масонов, азартных игроков и неблагонадежных поляков. Киев был излюбленным местом встреч Пестеля со своими сподвижниками – на контрактах проходили так называемые «съезды» руководителей Южного общества.

Кроме того, под Киевом, в Василькове служил подполковник Муравьев-Апостол. Он вел опасные разговоры, вообще не опасаясь преследования: проведя кампанию 1814 года «при генерале от кавалерии Раевском», участвуя вместе с ним в боях за Париж, он был своим человеком в киевском доме генерала. Кроме того, Муравьев-Апостол был не чужд и увлечения магнетизмом[272].

* * *

В марте 1823 года киевскому безвластию пришел конец: на должность генерал-полицмейстера 1-й армии был назначен генерал от инфантерии Федор Эртель. Первым заданием, которое он получил от армейского командования, было задание разобраться с ситуацией, сложившейся в Киеве.

Имя генерала Эртеля, в конце XVIII – начале XIX веков московского, а затем петербургского обер-полицеймейстера, а в 1812–1815 годах – генерал-полицеймейстера всех действующих армий, наводило на современников ужас. Согласно мемуаристу Филиппу Вигелю «сама природа» создала Эртеля «начальником полиции: он был весь составлен из капральской точности и полицейских хитростей. Когда, бывало, попадешь на Эртеля, то трудно от него отвязаться… Все знали… что он часто делал тайные донесения о состоянии умов… всякий мог опасаться сделаться предметом обвинения неотразимого, часто ложного, всегда незаконного, и хотя нельзя было указать ни на один пример человека, чрез него пострадавшего, но ужас невидимой гибели, который вокруг себя распространяют такого рода люди, самым неприязненным образом располагал к нему жителей Москвы». И даже те немногие современники, которые приветствовали полицейскую деятельность генерала, видя в ней точное исполнение «воли монарха» и собственных служебных обязанностей, признавали: Эртель любил действовать тайно, «невидимо» и жестоко. В Москве у него была целая шпионская сеть, состоящая из «знатных и почтенных московских дам», получающих за свою работу крупные суммы[273].