Трубецкой и Муравьев-Апостол знали друг друга давно: они вместе воевали, вместе служили в Семеновском полку, вместе основывали первое тайное общество – Союз спасения, вместе участвовали и в Союзе благоденствия. И когда Трубецкой в начале 1825 года оказался в Киеве, его дружеское общение с Муравьевым тут же возобновились. Причем общение это было столь тесным, что дало историкам повод полагать, будто Трубецкой не устоял против муравьевской харизмы и согласился исполнять предложенный васильковским руководителем план действий[294].

Однако это точка зрения не выдерживает критики. Согласно документам, и прежде всего следственным показаниям Трубецкого и Сергея Муравьева-Апостола, северный лидер умело использовал как тактические противоречия Пестеля и Муравьева, так и революционную решительность руководителя Васильковской управы южан. План Муравьева-Апостола Трубецкой подкорректировал в соответствии со своими тактическими разработками.

В течение 1825 года Муравьев и Трубецкой разработали совместный план, который в показаниях Муравьева выглядел следующим образом: «В конце 1825-го года, когда он (Трубецкой. – О.К.) отъезжал в Петербург, препоручено ему было объявить членам Северного общества решение начинать действие, не пропуская 1826-й год, и вместе просьбу нашу, чтобы и они по сему решению приняли свои меры. Пред отъездом же Трубецкого в Петербург было положено, в случае успеха в действиях, вверить Временное правление Северному обществу, а войски собрать в двух лагерях, одном под Киевом, под начальством Пестеля, другом под Москвою, под начальством Бестужева; а мне ехать в Петербург».

Согласно этому плану разработка «своих мер» в столице полностью входила в компетенцию Трубецкого и Северного общества. Пестель выводился из игры: ему предоставлялось поднять 2-ю армию и вести ее на Киев – для того, чтобы «устроить там лагерь». Главный элемент муравьевского плана – революционный поход на Москву – сохранялся, и 3-й корпус под командой Бестужева-Рюмина должен был идти туда, «увлекая все встречающиеся войска».

Центральным очагом революции становился Петербург, куда – для того, чтобы командовать гвардией, – должен был отправиться сам Сергей Муравьев. В целом, план вполне мог удовлетворить честолюбивые устремления и Муравьева, и Бестужева-Рюмина.

Но вряд ли даже и в измененном виде план этот на самом деле устраивал Трубецкого. Документы свидетельствуют: Трубецкой не был откровенен с Муравьевым-Апостолом, а зачастую просто обманывал его.

«Мне не нравился план действия их (Сергея Муравьева и Бестужева-Рюмина. – О.К.), но я о том не говорил им, и, напротив, оказал согласие действовать по оному, имея в мысли, что он может быть переменен», «при отъезде моем из Киева я обещал и Сергею Муравьеву-Апостолу, и Бестужеву-Рюмину, что я и в Петербурге, и в Москве все устрою по их желанию. – Но здесь я никого не убеждал к исполнению требований Южного общества», – скажет диктатор на следствии[295].

Судя по всему, Муравьев-Апостол был важен Трубецкому прежде всего как орудие борьбы против Пестеля. Кроме того, 3-й пехотный корпус, в котором Васильковская управа вела активную пропагандистскую работу, мог быть весьма полезен в случае начала революционных действий. Но во главе петербургской гвардии Трубецкой видел не подполковника Муравьева-Апостола, а гораздо более влиятельного и популярного в армии заговорщика – жившего в Москве генерала Михаила Орлова. Орлова Трубецкой пригласил в декабре 1825 года приехать из Москвы в Петербург и возглавить столичное восстание – а следовательно, движение на Москву в качестве серьезного элемента плана диктатор не рассматривал.

Подпоручик Бестужев-Рюмин вовсе не мыслился Трубецким в качестве руководителя идущих с юга революционных войск; войска же эти не должны были состоять только из одного 3-го пехотного корпуса. Свои основные надежды князь связывал с 4-м пехотным корпусом, в котором служил в качестве дежурного штаб-офицера. Согласно документам союзником северного лидера был сам корпусный командир, генерал от инфантерии князь А. Г. Щербатов[296].

В ноябре 1825 года Трубецкой оказался в столице. Оказался случайно, приехав в краткосрочный отпуск. Причина этого отпуска была частной, семейной. Брат его жены, корнет лейб-гвардии Конного полка Владимир Лаваль, проигравшись в карты, покончил жизнь самоубийством[297]. Собственно, целью поездки князя в столицу было свидание с убитыми горем родителями жены. Однако в Петербурге Трубецкой услышал о смерти Александра I – и решился дождаться развязки событий.

* * *

19 декабря 1825 года главнокомандующий 1-й армией Остен-Сакен получил известие о восстании на Сенатской площади. Узнал он о нем, что называется, «из первых рук»: в Могилев из столицы вернулся начальник армейского штаба генерал Карл Толь. Толь не только был свидетелем восстания, но и принимал участие в первых допросах арестованных – в частности, в допросе Трубецкого.

Основываясь на рассказе Толя и собранных Эртелем сведениях, Сакен написал письмо князю Щербатову. Главнокомандующий поведал, что с помощью «секретного разведывания» «обнаружено было существование тайного союза в Киеве», цель которого, «по основательному подозрению, клонилась к ниспровержению законной императорской власти». «Сомнения сии оправдались ныне совершенно. Союз обнаружен, и часть сообщников созналась. Остается теперь открыть весь круг преступного общества сего», – констатировал Сакен. Корпусному командиру был передан личный приказ нового императора – «принять самые деятельные, но осторожные меры к открытию дальнейших отраслей сего союза, части коего существуют точно в 4-м пехотном корпусе».

Сообщая Щербатову об аресте его подчиненного, Сакен утверждал: «Сколь мало можно верить в нынешнее время окружающим, это показывает дежурный штаб-офицер вверенного вам корпуса князь Трубецкой, один из главных участников заговора, который, будучи изобличен, пав к стопам государя, сам во всем сознался и теперь содержится в крепости впредь до окончания дела»[298].

Тогда же, вернувшись из столицы, генерал Толь написал письмо Красовскому. В письме содержались весьма справедливые упреки: «Опыт настоящих происшествий показал, что несомненная уверенность в общей правоте есть слабость, пагубная для общего блага. Везде оказались отрасли злонамеренных. Замыслы их давно б были уничтожены, если бы они были преследуемы подозрением, и начальство не имело слепой доверенности. А потому я нахожу, что лучше везде подозревать, нежели отвергать всякую мысль злонамерения. Вы, конечно, более уверились теперь в необходимости правила сего, ибо к кому был ближе кн. Трубецкой, как не к вашему превосходительству (курсив мой. – О.К.)? Правота подозрением нимало не может оскорбиться. Я сам нисколько не почел бы обидою для себя, если бы у меня был сделан осмотр бумаг моих; напротив того, долгом почту во всякое время представить готовность мою к открытию неприкосновенности моей»[299].