Вот проклятие!

Ярле тяжело вздохнул, он сглотнул, он широко раскрыл глаза.

Хассе рядом с ним вытянул шею и заглянул в это самое окно.

Маленькая настольная лампа освещала ад. Это была лампа, которую Ярле часто включал по ночам, но с учетом того, что она была все же ярковата, у него вошло в привычку сразу же отворачивать ее наискосок к стенке, так что в комнате создавалось ненавязчивое верхнее освещение. Он это делал потому, что ему доставляло неизъяснимое удовольствие не только ощущать тело Хердис, когда он, к примеру, переворачивал ее так, что она оказывалась лежащей на животе со слегка разведенными ногами, как забытые не на месте ножницы, и когда она потом чуточку выгибала спину, но и разглядывать ее; несколько раз ему выпадало наслаждение воспроизводить в уме ракурсы, благодаря которым создавались линии, в которые он за эти несколько недолгих месяцев успел влюбиться, как, например, когда он стоял перед ней на коленях, держа ее руками под коленки и подтягивая ляжки назад, в то время как она закрывала глаза и поворачивала лицо направо или налево или зарывала его в подушку, тяжело дыша; в других случаях она неожиданно раскрывала перед ним перспективы, которых, думалось ему, он раньше никогда не видел, как тем вечером на прошлой неделе, когда он, с разинутым от изумления ртом, увидел, как она утыкает свои колени в подмышки, и смог наблюдать, что такая акробатика делает с прочими частями женского тела. А теперь? В свете лампы Ярле увидел, как губы Хердис обрабатывают рот Роберта Гётеборга. Лампа была повернута к потолку. Распиздяйка южнонорвежская, шлюха наследная! Так она, значит, позволяет себя освещать таким же образом, как и он ее обычно освещал, она позволяет этому типу упражняться в том, что было маленькими хитростями Ярле, их интимным миром. Он видел, как она гладит Гётеборга по спине, как ее пальцы временами сжимаются, как когти, соприкасаясь со шведской кожей. Ах ты старый содомит! Он видел, как ее ноги с сильными сухожилиями, но все равно мягкие, которые он так хорошо изучил, прижимаются к бедрам соседней страны, и время от времени ему доводилось мельком увидеть поблескивающим язык, втискивающийся в бычью пасть Роберта Гётеборга и вываливающийся обратно.

Плечи у Ярле поникли, он схватился руками за голову.

Хассе стоял, разинув рот:

— Что… это… ты видел, а?

Ярле отпихнул его от окна, обогнув дом, ринулся к двери и, сжав руку в кулак, заколотил по ней. Дьявол, да как это возможно! Нет у нее ни стыда ни совести, что ли? Из чего она только сделана? Он грохотал кулаком по двери:

— Эй! А ну, выходи, черт бы тебя побрал, и открывай!

— Ярле! — подбежал к нему Хассе и похлопал приятеля по спине. — Ярле! Ну успокойся, это же… чер… — И он сам себя оборвал. Изучающе посмотрел на Ярле, и по мере того, как до него стало доходить, что же случилось, речь его все замедлялась. — Так ты… так ты… ты и… ты тоже? Госсподи!

Внутри Ярле вздымались волны. Он колотил в дверь, не слушая Хассе. Да как они смеют! Раньше ему не случалось переживать ничего подобного, ничего столь же инфернального, ничего столь предательского — и как долго это продолжалось? Вот то, что он увидел там, в свете своей лампы, давно ли это у них началось? Он снова загрохотал в дверь, вопя:

— Хердис!

Хассе тяжело вздохнул.

— Заткни пасть, Хассе! — заорал Ярле.

— Я же, к черту, вообще ничего не сказал! — огрызнулся Хассе.

— Ну и что! — Ярле снова заколотил в дверь. — Хердис! Выходи и открывай, к чертовой матери! Что ты там, к дьяволу, прячешься?

Неужели помпезный старикашка постоянно таскался к ней среди ночи все то время, пока они с Хердис развивали свои изысканно тонкие и настоящие отношения? И она теперь, как выяснилось, столь слепа, что отказалась от них ради какого-то старикашки? Может, она там, внутри, шепчет сейчас ему на ухо: «Теперь я свободна, Роберт, теперь я свободна, я твоя теперь, Роберт, я теперь только твоя, делай со мной что хочешь, и я буду делать, что захочу, с тобой, властелин моей радости»? И этот литературный шарлатан, он там рядом с ней, дышит ей в затылок и говорит: «Ах-ах, милая, э-э-э, милая моя норвежская пиздушка, ах ты, моя старая, добрая норвежская пиздушечка»? «Он что, совсем, к черту, рехнулся? — подумал Ярле и снова принялся колотить кулаком в дверь. — Он совсем, что ли, к черту, рехнулся? Разве он не профессор, не литературовед? Разве он не заявлял о своей приверженности историческому авангарду, постструктурализму, Деррида и деконструкции? И вот он там расселся и шепчет: «Ах ты, моя старая, добрая норвежская пиздушечка» на ухо бабенке, которая, несчастная и слепая, не понимает, что это меня она любит на самом деле?»

Дверь распахнулась, и перед Ярле и Хассе предстала Хердис. Верхние пуговицы на ее темно-лиловой кофточке были расстегнуты, зрачки в глубине глаз расширились, губы слегка припухли. Она покачала головой, и Хассе в замешательстве отвернулся.

— Ярле! Что ты, черт возьми, вытворяешь!

— Я? — От возмущения он затопотал ногами по земле. — Я?! Как это — я?!

«Это кто должен быть, кто имеет право говорить о том, кто что вытворяет!»

— Да ты же в зюзю пьяный, Ярле! А какого черта этот здесь делает?! — Она показала на Хассе.

— Да я-то откуда знаю что, к дьяволу! — закричал Ярле.

За спиной Хердис показался Роберт Гётеборг — босые ноги, обтягивающая футболка, — и в глазах у Ярле потемнело.

— Привет, Роберт! — ляпнул Хассе, стоявший позади Ярле, в полуметре от него. — Извините уж, пожалуйста, что мы тут…

— Ах ты, вонючий южношведский кобель! — прервал его Ярле, тыча пальцем. — Ах ты, поганый нейтральный хрен Дерридовый! Что, сам себе не можешь бабу найти, твоего собственного скукоженного возраста?

— Ярле! Постой! О’кей… — Хассе ухватился за рукав куртки Ярле, но тот стряхнул с себя его руку. — Я извиняюсь, профессор Гётеборг…

Роберт Гётеборг, сдерживаясь, закатил глаза:

— Ярле, ну постарайтесь отнестись к этому попроще, я могу понять, что вы…

— Понять?! — перебил его Ярле. — Понять?! Госсподи! Да ни черта ты не способен понять! Тебе что, необходимо тереться своим бьёрнборговским членом о наших женщин, чтобы кончить? В вашей чертовой Швеции дырок не хватает, что ли?

Ну-ка! — (Хассе еще раз попробовал остановить Ярле, но тот оттолкнул его, на этот раз более грубо, все еще не сводя глаз с профессора.) — Валил бы ты во Францию и сосал у своего Дерриды, если ты, мать твою, так с ним по корешам? Он кактусы разводит? Госсподи! Да ты вообще соображаешь, как это звучит?

— Ярле, я вас прошу, не будьте же…

— Мужик, тебе сорок пять лет! Со-рок пять! Ты понимаешь?! Сорок пять! Очнись! Пора уже прекратить соваться куда не просят и лизать девок, которые считают тебя Иисусом от академической науки и которым ты в дедушки годишься!

Хассе схватился за голову и закрыл глаза.

— А ты, Хердис Снартему, ты теперь лишилась и состояния, и уважения — ты теперь просто-напросто южнонорвежская гейша, вот ты кто, и Ярле Клепп до смерти рад, слышишь ты, до смерти рад, что ему больше не придется иметь с тобой дела! Клепп в последний раз тебя трахнул сзади!