Ярле сжал челюсти.

— Госсподи, Ярле, — сказал Хассе, — ты еще не смог этого осознать. Пошли. Идем напьемся. Я прекрасно вижу. Ты еще не смог осознать всего величия произошедшего. Ребенок появился на свет. Твой ребенок. Черт возьми, чел!

«Тебе легко говорить, — думал Ярле, пока они шли к «Гаражу». — У тебя всегда так все просто получается, Хассе, потому что с тобой ничего никогда не происходит. У тебя все происходит только в голове и в болтливой варежке. А вот это… — подумал Ярле, — вот это на самом деле происходит. И я этого совершенно не хочу».

— Великое дело! — слышал он голос Хассе, когда они входили в двери.

— Великое дело! — услышал он его еще раз, когда они подходили к стойке.

— Три пива, — услышал он слова приятеля, обращенные к барменше; и тот еще добавил: — Это, черт возьми, не абы какой день. Мой товарищ стал отцом.

— Надо же, как здорово! — воскликнула девушка с колечком в носу и в футболке с изображением металлической группы «Бурзум». — И когда же? Хассе наклонился к ней поближе и понизил голос, прошептав с изумлением:

— Вот в этом-то вся и штука, это просто фантастика. Семь лет назад. Скоро будет семь лет тому как!

Без четверти одиннадцать Ярле оприходовал первые пол-литра в темноте «Гаража», а без десяти одиннадцать Хассе удалось убедить его в том, что на тетю Грету можно положиться, и они заказали еще по одной. В половине двенадцатого они выпили следующую порцию, а без двадцати двенадцать Хассе убедил Ярле в том, что хватит уже прогибаться под этот жалкий, мягкий как тряпка социалистический дух времени; что это за мужик, если он, будучи взрослым человеком, не может сам распоряжаться суточным ритмом своей жизни? Что же, взрослый мужик уж и пивка не может заслуженно пригубить в тяжелый день? Ярле как себе представляет, что это за дети вырастут, если их без конца опекать и не давать им и шагу ступить самостоятельно?

Ближе к часу они уже потеряли всякий счет выпитым полулитровым кружкам, но все — и трое приятелей, и другие, постепенно собравшиеся вокруг них, — получили возможность поучаствовать в том захватывающем обороте, который приняла жизнь Ярле. Он вывалил перед ними всю эту историю. Загульная ночь в январе 1990 года: «Ну что, что я могу сказать? В семнадцать лет ведь со всеми такое бывает». Письмо из полиции: «И вот стою я, читаю, и, ну, будто вся моя жизнь рушится у меня на глазах». Письмо от Анетты Хансен: «И что же она пишет, эта девушка из Шеена?

«PS: батон, сырки и танцы!» Но она достойная женщина, надо отдать ей должное!» Встреча дочери в аэропорту: «Это вообще было совсем, к черту, нереально, вот она идет, и на шее у нее висит такая табличка с надписью «Я лечу одна», и я подумал: вот-вот, так с нами со всеми и происходит в жизни, и она, вот эта белочка маленькая, это, значит, и есть моя дочь?»

По мере того как алкоголь перераспределялся внутри молодых тел и по-разному корректировал личность каждого, настроение в помещении становилось все более праздничным. Хассе каждые пять минут держал речи, похожие на те, какими поздравляют людей, обретших отеческий статус, одна речь экзальтированнее другой; при этом он не забывал предупреждать об одиночестве, причиной которого дети тоже могут оказаться. Вот посмотрите только на этого человека, на Арилля, сказал он несколько раз; ведь он чувствует себя отверженным в своей собственной семье, у него есть племянница, которая практически полностью слепа, а ему приходится сидеть в сарае для лодок и мусолить старый невод, потому что у него детей нет.

Арилль сидел, понурив голову, и бубнил: «Да-да, все уже врубились, Хассе». Ярле постепенно вошел во вкус в роли жертвы. Поскольку в помещении были и девушки, он несколько поубавил скепсиса по отношению к Шарлотте Исабель и постарался описывать ее с определенной нежностью; большие доверчивые глаза, сказал он и улыбнулся. Какую милую ерунду она рассказывала, сказал он и воспроизвел пару ее реплик. Розовый рюкзачок в форме яблока, сказал он. Моя маленькая поня. Выражение ее лица, когда они сидели и смотрели похороны принцессы Дианы. Но Ярле настаивал на том, что, несмотря на это, история все же получилась трагической. Пусть он прослывет консерватором, но не так должен ребенок расти в этом мире. Что же касается его самого, то тут можно только одно сказать: он не создан для этого. Он выразил свою озабоченность по поводу того, как же теперь пойдет изучение Пруста, и, покачав головой, сказал:

— Да-да, единственное, благодаря чему меня, возможно, будут помнить, — это острая рецензия в «Моргенбладет». Ждите, скоро ее уже опубликуют! Совсем уже скоро!

По мере того как шли минуты, одна из присутствовавших там девушек, длинная деревенская дылда из какого-то глухого местечка в области Сюннхордланн, с тяжелыми сиськами, в домотканой юбке и с лиловым платком, намотанным вокруг головы, все ближе и ближе подбиралась к Ярле. Он знал, кто она такая, ее звали Боргни, и было в ней нечто драматическое и искреннее, она изучала религиоведение и активно участвовала и в работе «Эмнести» и в постановках студенческого театра. У нее были длинные кудрявые волосы и поблескивающие глаза над выпирающими скулами. Боргни проявила к Ярле в его новой ситуации столько понимания, сколько только было возможно, и сказала, что если ему понадобится поговорить с кем-нибудь об этом, то он в любую минуту может обращаться прямо к ней, потому что она сама — старшая из четырех детей и умеет обращаться с маленькими.

— Обращайся ко мне запросто, — сказал она и заглянула так глубоко ему в глаза, как только пьяные студенты могут заглядывать в глаза другим пьяным студентам. — И с этими словами она положила его ладони себе на бедра шириной с хорошую полку. — Обращайся ко мне, Ярле, — сказал она. — Пожалуйста. А она не писается во сне?

— Я еще не знаю, — сказал Ярле, ему показалось странным, что девушка пристает к нему теперь, когда он даже и не пытался клеить девушек, когда его свобода была ограничена и он больше не был столь же привлекателен, сколь прежде.

Да и вообще, те три девушки, которые оказались в компании с ними в «Гараже» этой ночью, — не проявляют ли они к нему иной интерес, чем бывало раньше? Разве вот эта Боргни из Сюннхордланна, или вон та Лив Туне с острова Аскёй, или Хильда из-под Тронхейма проявляли раньше хоть какой-то интерес к его персоне?

Нет. Не проявляли.

Хильду из-под Тронхейма, девушку с масляными щеками крестьянки и задом, будто созданным для народной одежды, девушку, которую большинство назвали бы симпатичной, но очень немногие охарактеризовали бы как сексапильную, он даже пробовал клеить — как-то на вечеринке несколько лет тому назад. Он тогда распространялся о теории лингвистики и романтической поэзии, но совершенно безрезультатно. А этой Боргни из Сюннхордланна, которая сейчас стояла так близко к нему, что он уж начал подумывать, не собирается ли она посвататься к нему, он столько раз посылал зазывные взгляды в дни занятий на Нюгорсхёйдене, не получая в ответ никакого отклика.

Но вот теперь?

Вот теперь, когда он сидел здесь, прикованный к земле по рукам и ногам чугунными узами, вот теперь они проявляли массу интереса, как если бы он был богат, или знаменит, или неизлечимо болен.