— Но если все-таки окажется, что она писается в постели, ни в коем случае нельзя ее ругать или давать понять, что в этом есть что-то необычное, — сказала Боргни, крепко прижимая его ладони к своим бедрам. — Понимаешь ты это? Такие вещи гораздо, гораздо чаще встречаются, чем люди представляют себе. И если не заострять на этом внимания, то все бесследно пройдет само собой.

— О’кей, — сказал Ярле, пытаясь выглядеть заинтересованным и слыша смех Хассе за спиной.

— Да-да, можешь сколько угодно иронизировать и издеваться над этим, Хассе! — воскликнула Боргни. — Посмотрим, какая тебе самому понадобится помощь, когда ты обзаведешься собственными детьми. — Она снова повернулась к Ярле. — Не забудь только приготовить на всякий случай несколько чистых простынь и пододеяльников — вот и все, остальное само собой получится.

Когда времени уже было без четверти два, в глазах у Ярле начало двоиться.

Он пил с энтузиазмом одну кружку за другой. Как-то все заволокло за глазницами, и сфокусировать взгляд не удавалось. Он прищурился, вглядываясь в стрелки часов, и подумал, что вот же, черт подери, до чего поздно, неужели уже действительно так поздно, они же только что пришли, и он, шатаясь, на негнущихся ногах, проковылял в туалет. Он поплескал водой себе в лицо, сплюнул в раковину и посмотрел на свое изображение в зеркале. Не помогло. Он пописал, прижавшись лбом к стене над писсуаром.

— Да-да, — пробормотал он, — спи-спи и не волнуйся, доченька моя маленькая.

Когда он снова вернулся в зал, ему навстречу загромыхала громкая музыка, в воздухе невпопад жужжали разные голоса и в глазах у него все так же двоилось. Он сумел различить Хассе, который приобнял одной рукой за национально-романтическую талию Хильду из-под Тронхейма — рукой, из захвата которой она сразу же высвободилась. Хассе продолжил поглаживать ее по спине, не переставая разглагольствовать о чем-то, что Ярле не вполне удавалось уловить: о Канте? Философе Канте? Или о «Кенте»? О шведской рок-группе «Кент»? После чего Хильда из-под Тронхейма отодвинулась от Хассе на добрый метр. В конце барной стойки сидел один тип, который всегда околачивался в «Гараже», и которого звали Деннис, и который уже успел в бергенской среде стать легендой; он точил лясы с другой легендой, которого вроде бы называли Ангелом, у которого был сиплый голос, будто он целое десятилетие пытался переорать шторм на море. Арилль понуро сидел перед двумя парнями из Кристиансанна, которые пытались вытянуть из него что-нибудь о Бланшо; под кожей на виске у него ходуном ходил раздраженный желвак холодного голубого оттенка, извилистый, будто червячок. Лив Туне с острова Аскёй хихикала с парой ребят, оба, судя по всему, претендовали на то, чтобы с ней переспать.

Как-то все съехало не на то. У Ярле двоилось в глазах, и никто больше не хотел разговаривать только о его дочери. Никто больше не поднимал кружки с возгласом: «За Шарлотту Исабель!» — как это продолжалось несколько часов подряд. Хассе больше не распространялся на тему о том, что, мол, с генами-то Ярле должно получиться что-нибудь потрясающее из этого шеенского сюрприза, во всяком случае ничего похожего на ту не сестру, а свободную зону, что сидела у него дома. Все как-то съехало на другое, как всегда бывало, когда время близилось к закрытию, как всегда бывало, когда народ уже закачал в свои тела значительные запасы алкоголя и был занят собой и только собой, студенты теперь жаждали трахать кого-нибудь и чтобы их трахали.

Ярле вышел на улицу.

Он тяжело прислонился к стене и попытался раскурить сигарету. Черт знает что за день. Он обернулся. Сквозь оконное стекло он видел руку Хассе, испытующе ползущую вниз по заднице Хильды из-под Тронйма. Пора уже двигать домой. Хотя они все давно спят. Грета, Шарлотта Исабель и Даниэль. Черт! Ведь могут же они просто лежать в постели и спать, а? Что это за глупость, что раз другие лежат в постели и спят, то и он сам тоже должен лежать в постели и спать?

А Хердис тоже лежит себе и спит? Черт! Он же ее любит. Ярле попытался поднести сигарету к пламени зажигалки. Он, черт возьми, жить без нее не может.

А она возьми да брось его? Если бы ему только удалось объяснить ей, как глубоко это засело в нем, то, что по замыслу должно было засесть глубоко только в одном месте — между ее ног; если бы он сумел объяснить ей, что все, что росло в нем, выросло в большую и всеохватную любовь; если бы он только мог объяснить ей это, — она бы, наверное, иначе на все это посмотрела. Он снова повернулся к окну и увидел, что рот Хассе приблизился к уху Хильды из-под Тронхейма, которая отодвинулась. Повсюду любовь и желание: неужели никогда ему больше не лежать и не кувыркаться между ляжек Хердис Снартему? Черт! Он окинул улицу взглядом, как если бы он мог разглядеть отсюда ее квартиру на Нёсте. Проклятая деваха — неужели она ничего не понимает?

Ярле двинулся вперед по улице Нюгорсгатен, ноги зашевелились быстрее. Неужели она не понимает, что они созданы друг для друга? Неужели она, эта феминистка, не понимает, что она обманывается, что это унизительно и просто жалко, более того, недостойно — втюриться в шведского кобеля-полустарка, который ее обдерет как луковицу, и выжмет из себя несколько слезинок, и отшвырнет ее прочь от себя, как незрелое яблоко, и всё? Он решительно прошагал мимо кинотеатра и двинулся дальше в сторону Нёсте. Она что, не понимает, что он ее любит? Неужели до нее не дошло то, что дошло до него, что они оба созданы, чтобы сплетаться друг с другом в единое целое?! Все в нем билось и стучало — кровь, алкоголь и воля. «Она должна быть моей, — подумал Ярле, — она должна быть моей, а нет, так я хоть раздену ее сейчас, в последний раз».

— Ярле! — к нему подбежал Хассе.

— Какого черта тебе надо? — Ярле, не останавливаясь, шел дальше.

— Ярле! Ну подожди, чего ты?

Хассе едва поспевал за Ярле, который ввалился на ее улицу, остановился перед незаметным деревянным домиком, покрашенным белой краской, и прошептал про себя: «Я тебя раздену, Хердис Снартему!»

Хассе, запыхавшись, остановился рядом с ним:

— Эй, Ярле! Послушай. Ты чего делаешь? Чертова курица тронхеймская! Стояла прижималась ко мне весь вечер, и вот, когда я предложил ей слегка прогуляться или там еще чего, тут она… черт! — Хассе огляделся. — А кто это здесь живет?

«Если бы она только еще раз ощутила мою мощную радость, — подумал Ярле, — она поняла бы, что, уйдя от меня, она совершит грубую ошибку, о которой будет жалеть, пока не состарится. Спит ли она?»

— Ярле!

Хассе схватил приятеля за плечи и тряхнул, но Ярле отпихнул его и привстал на цыпочки, пытаясь заглянуть в окно гостиной. Он прищуривался, он напрягал глаза, но ничего не было видно. Он неверными шагами поплелся дальше вокруг дома, за ним семенил ничего не понимающий Хассе. Так они добрались до окна спальни, и там тоже было темно. Он снова вытянул шею, приподнялся на цыпочки, и, прищурившись, всматривался внутрь комнаты.

— Ярле. — Хассе прислонился к стене дома и закурил сигарету. — Скажешь, наконец? Папаша! Эй! Скажешь ты мне, наконец, что ты здесь делаешь? Может, прекратишь, наконец, вести себя так невероятно по-детски?