Я согласно кивнула, я, Тило, на этот раз не разрываемая нетерпением узнать все. Я доверяю им, нерассказанным историям, которые связывают нас, как золотые нити. Его история и моя. Они не пропадут, даже если не будут рассказаны.

— Равен, а теперь я должна открыть тебе свое имя. Поверишь ли ты, если я скажу, что во всей Америке, во всем мире, ты единственный человек, кто узнает его?

Где-то в это время земля взбрыкнула под ногами и раскололась. Где-то вздрогнул вулкан и, пробуждаясь, выплюнул огонь. Ветер обращается в пепел.

«Да» — говорят его глаза, глаза моего Американца, который позволил спасть покрову своего одиночества. Он протягивает свою мерцающую загорело-золотистую руку (где-то рыдает женщина), и в нее я вкладываю свое имя.

Равен ушел. И показалось, что магазин стал слишком просторным. Тишина — будто звон в ушах. Как старый телефон, подумала я и удивилась такой мысли. Вот и сейчас, как и вообще в последнее время, я понимаю, что мой мозг вбирает в себя чьи-то впечатления, не имеющие ничего общего с моим собственным опытом. Оставляют ли их те, кто побывал в одном пространстве со мной? Его ли это воспоминания стали моими?

Я брожу среди полок, стирая пыль, хотя все и так уже чисто, но мне надо чем-то занять свои руки. Чего мне хочется — так это касаться всего, чего касался он. Я с жадностью впитываю то немногое, что есть. Слабый запах мыла от его кожи. Тепло от последнего длительного прикосновения.

Так, в конце концов, я подхожу к обрывку газеты, который он оставил разложенным на прилавке. Я кладу на него руки и закрываю глаза, жду, когда появится картина, показывающая, где он сейчас: едет ли по ночной автостраде, может быть, с открытыми окнами, барабанит пальцами в такт музыке по радио, вдыхает запах невидимого океана, специй в волосах. Но я ничего не вижу. Так что спустя какое-то время ничего не остается, как снова открыть глаза и взять этот листочек, чтобы аккуратно убрать на дно ящика, где хранятся старые газеты.

В этот момент я и увидела заголовок: НЕГОДЯИ ВЫШЛИ НА СВОБОДУ. А под ним фотография двух белых тинейджеров, скалящих зубы в торжествующей улыбке. Даже расплывчатость фотографии не может скрыть их нахального вида.

И в ту же секунду меня охватило настойчивое желание, инстинктивное, вышедшее откуда-то из глубин сознания, где залегли разные страхи. Тило, узнай, чему они так радуются. Тило, давай! Но вместо этого я сворачиваю бумагу слегка дрожащими пальцами.

Я никогда не читала газет, даже индийских, которые приходят в магазин еженедельно.

А хотелось?

Да, конечно. Я, Тило, чье любопытство и так уже много раз подталкивало меня к тому, чтобы выходить за рамки, предписанные мудростью. Иногда я подношу свежую газету к лицу. Запах чего-то вроде горящего металла поднимается от крошечных черных буковок.

Я отстраняюсь. Не много ли нарушенных правил?

Вот как учила Мудрейшая:

— События внешнего мира не должны волновать Принцессу. Стоит вам забить голову чем-то посторонним, как истинное знание теряется, как крупицы золота в песке. Настройте себя на то главное, для чего вы пришли — поиск лекарства для людей.

— Но, Мудрейшая, не полезно ли будет узнать, что творится во внешнем мире, чтобы понять, почему эта некая жизнь, отданная мне на попечение, стала темой газетной статьи?

Ее вздох немного раздражен, но не гневен:

— Дитя, содержание газеты — шире, чем то, что выхватывает твой взгляд или мой. Углубись в себя, чтобы узнать то, что тебе надо знать. Слушай голоса специй — они назовут нужное имя.

— Да, Мама.

Но сегодня я бы спросила так:

— Мама, не было ли с тобой такого, что все мысли плещутся вокруг, как соленые волны океана, и только один призывный голос — его — громок, словно крик чайки, а остальное кажется тусклым и далеким, как сигналы подводной лодки.

Мама, что же мне делать? Все определенности моей жизни размываются, словно береговая насыпь во время шторма, оставляя лишь песчаные комья.

Моя голова так отяжелела, что я невольно опускаю ее на прилавок, но там этот кусок газеты все еще…

Видение захлестнуло меня резко, как ударом плети по глазам. Молодой мужчина в постели, трубки тянутся от его носа, от рук. Белые бинты на белой больничной подушке. Только выделяются пятнами незакрытые участки кожи — и она темная, как моя. Индийская кожа. Только бледно-голубые сигналы ритмично вздрагивают на экране. Все остальное в палате бездвижно.

Но в голове человека…

Тило…

Однако я уже втянута. Пройдя сквозь оглушительные пласты боли, я оказываюсь у истоков той истории, которая завершилась прочитанным мною заголовком в газете.

В его воспоминании опускается вечер. Бледное солнце скрывается за деревьями, в центральном парке темнеет, людей практически нет, только несколько запоздалых служащих сгрудились у автобусной остановки, с двумя мыслями в голове: «Домой» и «Ужинать». Он опускает красный навес с округлыми наезжающими друг на друга желтыми буквами: У МОХАНА: ИНДИЙСКАЯ ЕДА. Сегодня он припозднился, но это был удачный день: почти все, что приготовила Вэнна, продано, и столько людей похвалили еду, некоторые приводили друзей. Может быть, пора взять помощника и поставить еще один фургончик в другом конце города рядом с новыми офисными зданиями. Наверняка и Вэнна сможет найти приятельницу, которая бы помогала ей с готовкой…

Тут он услышал шаги, шорох опавших листьев, сминаемых ботинками, звук, как будто давят стекло. Почему он такой громкий?

Когда он оборачивается, два парня подошли уже совсем близко. От них исходит нечистый запах, как от затхлого чеснока. Он думает, как все же даже по запаху отличаются американцы от индийцев — даже от офисных, обливающихся одеколонами и дезодорантами. Но вдруг он понимает, что это запах его собственного пота — признак внезапного страха.

Молодые люди острижены почти наголо. Под коротким ежиком волос просвечивает кость черепа, белого, как мерцание в их глазах. Они выглядят не старше, чем на 19 — почти еще подростки. Их обтягивающие камуфляжные майки вызывают неуютное чувство.

— Извините, уже закрыто, — объявляет он и решительно протирает верх фургончика бумажным полотенцем, отбрасывает камешки, которыми закрепил колеса. Будет ли это невежливо, если он уже пойдет, когда они еще здесь стоят? Он попробовал немного двинуть тележку.

Парни быстрым движением преградили ему путь.

— С чего ты вообразил, что нам нужна эта чертова дрянь? — начал один.

Другой слегка наклонился. Как бы ненароком, даже почти изящно, опрокинул аккуратную стопочку бумажных тарелок. Индиец автоматически нагнулся, чтобы поднять их, в голове — сразу две мысли: У них такие мутные глаза — как грязная лужа. И: Надо сматываться.

Тупой носок ботинка заехал в подмышку его выставленной вперед руки — толчок отдался горячим, как расплавленное железо, всплеском боли в боку, и сквозь него он услышал, как плевок: