— Если смотреть на солнце — темнеет в глазах.

Что-то еще, что я уже позабыла. Она отводила утро на то, чтобы мы обдумали смысл ее слов.

Мои сестры-принцессы взбирались на крутые гранитные склоны в поисках укромного уголка. Некоторые сидели под баньяном или залезали в пещеру. Там, в тишине, они сосредотачивали все свое внимание на том, чтобы проникнуть в смысл сказанного.

Но мне лень было разгадывать загадки, и я проводила все это время, играя в море, пытаясь поймать переливчатую рыбу.

Если я и успокаивалась ненадолго и замирала, вглядываясь в мерцающую линию горизонта, так только потому, что надеялась разглядеть там моих морских змеев.

В полдень Мудрейшая спрашивала нас:

— Итак, Принцессы, вы что-нибудь поняли?

Я всегда первой трясла головой, говоря «нет».

— Тило, ты даже и не пыталась.

— Но, Мама, — возражала я без тени смущения, — другие пытались и все равно ничего не поняли.

— Ах, дитя.

Но нетерпеливо ожидающая, когда нам откроют свойства и силу следующей специи, я мало обращала внимания на разочарованность в ее голосе.

Сегодня, Мама, я наконец прозрела. Смутно, в этом воздухе, в котором пахнет копотью и смолой, я начала понимать. Сила — это слабость.

Но тут зашел Квеси и спас меня от моих мыслей.

Какое удовольствие наблюдать за Квеси, когда он делает покупки, решила я.

Он все делает очень точно, ни одного лишнего телодвижения.

Легкий сгиб локтя, чтобы достать пакет, коробку. Мышцы спины расправляются, потом снова сжимаются, когда он наклоняется поднять мешок; пальцы, просеивающие чечевичные зерна, с четкой целью: проверить, попадаются ли поврежденные или мягкие среди других — жестких и чистых.

Не торопясь, но и не задерживаясь во времени, его тело движется спокойно и осознанно.

Мне ясно, какой бы из него вышел прекрасный учитель, хорошо знающий цену боли.

В голове у меня, как листочек, разворачивается идея.

Квеси кладет покупки на прилавок. Сегодня он берет цельную фасоль мунг, зеленую, как мох. Пластинку сушеного тамаринда. Кокос, который, как я себе воображаю, он разобьет на две половинки ребром ладони — его рука вихрем прочертит полукруг в воздухе его кухни.

— Хочешь сделать фасолевый суп с кокосом? Смело!

Он кивает. На лице его появляется полуулыбка — этот человек не будет улыбаться, если ему и в самом деле не хочется улыбнуться — и ничего не отвечает.

Все хорошее последнее время заставляет меня вспомнить о Равене. Хотя под кипящей во мне радостью скрывается страх: когда я увижу его снова и увижу ли вообще? Ни в чем нельзя быть уверенной. Мне, прочно осевшей в своем магазине, остается только ждать и надеяться.

— Это для моей леди, — говорит Квеси, — иногда мне хочется приготовить что-нибудь новое и необычное для нее. Считаешь, это слишком сложно?

— Да нет, — отвечаю я, — только убедись, что ты достаточно вымочил фасоль, и добавляй тамаринд в самом конце.

Как это здорово звучит: что-то новое и необычное. Хотелось бы и мне привнести эту идею в свою жизнь.

Пробивая покупки, я шепчу напутственное слово на удачу над фасолью, напоминаю ему, чтобы он бросил самую чуточку сахара:

— Тогда он будет и сладкий, и соленый, чуть кислый и острый — все вкусы любви, не так ли?

Вокруг его глаз собрались веселые согласные морщинки.

Если бы всех, кто приходит ко мне, я так же легко могла делать счастливыми.

Тило, не обманывай себя. Он и так уже был счастливым, когда пришел, а что касается тех, кто действительно нуждается в счастье, — не очень-то похоже, что ты справляешься, не так ли?

Я сказала:

— Помнишь, ты хотел повесить здесь свое объявление насчет школы айкидо. Я тут подумала…

— Да?

— Не такая уж это бессмысленная идея. Никогда не знаешь заранее, кто может зайти в магазин, кого это может заинтересовать. У тебя есть сейчас с собой — может, в машине?

Я помогла ему повесить его плакат, строгий и изысканный, в черных и золотых тонах, прямо рядом с дверью, так чтобы всякий входящий в магазин не мог его не заметить.

В его волосах несколько седых волосков, они как серебряные спиральки.

— Говори им, что я добрый, но строгий. В школе Квеси все по-честному.

— Строгость — это как раз то, что надо, — сказала я. А про себя добавила: «Но ты и мягкий к тому же. Ты прошел суровую школу улицы, все ее соблазны. Ты слышал сладкую песню смерти, ту, что она особенно любит петь молодым. Может, тебе удастся отвратить их от нее, и ты поможешь им увидеть, как прекрасен солнечный свет, изгиб крыльев в полете, блеск капель дождя в волосах того, кого любишь».

Помахав ему на прощание, я мысленно послала зов в кривые переулки, заброшенные склады, береговые диско-клубы, которые уже начинают пульсировать в пламенных красках вечера. Пусть приходят те, кому это может помочь.

Но вместо них появляется дедушка Гиты: он толкает дверь, отчаянным жестом ставит на прилавок фотографию в оловянной рамке, которую я дала ему.

— Диди.

— Да? — у него такой голос, что я уже боюсь услышать, что он скажет.

— Ничего не получилось из того, что ты посоветовала. Как ты сказала, я постарался осторожно подготовить почву: во время обеда я заметил, как тихо в доме, когда в нем одни взрослые. Раму промолчал. Тогда я прямо обратился к нему: мол, не слишком ли мы резки, в конце концов, она у нас одна, наша плоть и кровь. Но он все равно ничего не сказал. Может быть, позвонить ей разочек, предложил я, может быть, Шила могла бы попробовать. Вот тут у меня есть ее номер, узнал от знакомых. «Нет», — отрезал он тоном, как камень на сердце. А когда я принялся уговаривать его: почему бы и нет, послушай, в конце концов, взрослые должны уметь прощать молодых, — то он только оттолкнул тарелку и встал из-за стола.

— Ты сказал, что она живет у подруги, а не у Хуана?

— Сказал. На следующий вечер я вложил ему в руку бумажку с ее номером телефона и попросил: «Ради меня, Раму, прекращай ты эту войну. Девочка ведет себя тактично, не делает ничего предосудительного, чтобы тебе не в чем было ее винить. Почему не позвать ее обратно домой?» Он взглянул на меня ледяным взглядом. Выговорил: «Мы давали ей все, что она хотела. Мы просили только об одном, и она этим пренебрегла».

Я продолжал: «Я много думал, в конце концов, ну и что, если она выйдет за этого мексиканского юношу, а что такого, времена меняются, вот и у других людей дети так поступили. Взять хоть Джаянту, который женился на той медсестре, а дочь Митры — ты только посмотри, какие у нее хорошенькие светленькие малыши».

Он заметил: «Папа, как-то ты странно запел, разве это не ты все время вздыхал и рвал на себе волосы с причитаниями: ”Ох, она опорочит имя предков“. Кто тебе насоветовал дурного?» Я отвечаю: «А что, ты полагаешь, я вовсе не могу думать своим умом? Мудрый человек — тот, кто умеет признавать свои ошибки». Но его лицо непроницаемо, как кирпичная стена. «Довольно, говорит он, — я тебя выслушал. Но когда она ушла из этого дома, хлопнув дверью, — она ушла и из моей жизни».