Он на мгновение застыл на пороге, как будто что-то решая. Воздух еле проходит в мои легкие, будто царапая сухими когтями.

Одним резким движением он закрывает дверь обратно. Его слова — удар грома, заставляющий меня вздрогнуть.

Мой Американец, что же тебя так разозлило?

— И какое имя тебе сказать? У меня ведь их много.

Его голос грубый и ломкий, как нагромождение скал.

На меня он не смотрит.

И все же облегчение прокатывает во мне, как река. Когда я вздыхаю, воздух сладким медовым потоком вливается в горло. Он не ушел, он не ушел.

— У меня тоже много имен, — откликаюсь я, — но только одно из них мое истинное имя.

— Истинное имя, — он закусил губу на минуту. Откинул волосы — черной атласной волной. — Но я не уверен, какое из них оно. Может быть, ты поможешь разобраться.

И так он начал свою историю.

— Неудивительно, что ты решила, что я белый, — заметил Американец, — очень долго, пока был маленьким, я и сам так думал. Хотя, скорее, я вообще ничего не думал как большинство детей. Просто принимал это как есть.

Мой отец был спокойный человек, большой и медлительный. Из тех людей, находясь с которыми рядом, чувствуешь, что тоже замедляешься — это спокойствие накрывает тебя, словно уютное шерстяное одеяло, даже сердце начинает биться медленнее. Позже я задумался: не поэтому ли моя мама вышла за него, что уповала на это его свойство.

Из всего, что с ним связано, пожалуй, лучше всего я помню его руки. Большие и мозолистые от работы на нефтеперегонном заводе в Ричмонде, суставы были ободраны до костей. Полумесяцы масляной грязи у него под ногтями не исчезали, сколько бы он ни чистил их специальной щеточкой, что купила ему мама. Полагаю, он их стеснялся. Как они выглядели рядом с мамиными изящными, ухоженными пальцами, отполированными ногтями, с которых никогда не сходил идеальный блеск, что бы она ни делала по хозяйству в доме или в саду. Изредка, когда кто-нибудь к нам заходил, в основном, это были мамины знакомые по церкви, он втискивал руки в карманы и держал их там до тех пор, пока гости не уходили.

Но со мной его руки не были скованными. Он клал одну мне на голову, когда я рассказывал ему о школе или какой-нибудь новой выдуманной мной игре, и это было само умиротворение. Я чувствовал, как она прислушивается. Когда у меня что-нибудь болело или я был расстроен, а иногда и просто без всякой причины, поздно вечером он приходил, садился у моей постели и поглаживал меня, его мозолистый большой палец легкими кругами гладил мои плечи, пока я не засыпал. Мне нравился запах, который оставляли его руки на моем теле, на моих волосах. Застарелый, дикий, терпкий, как какие-то лесные болота.

Голос моего Американца потускнел, загустел, как лечебный мед, слова завязли в его горькой сладости — памяти того, что ушло безвозвратно. И во мне они начали открывать какие-то комнаты, которые, как я думала, заперты навсегда.

— Наверное, я идеализировал его, — проговорил он, — как обычно дети идеализируют своих родителей, ну ты знаешь.

Нет, Американец, не знаю. По мере того как ты рассказываешь, и в моей памяти всплывают картины из моего детства: родители отчитывают меня — или пытаются отчитать за что-то. Может быть, за тарелку с едой, что я кинула на пол, так как еда мне показалась невкусной, может быть, за драку, затеянную с сестрой, во время которой я расцарапала ей лицо и выдрала волосы. Вот отец обвиняюще грозит пальцем, мать качает головой: ее, мол, ничто не исправит. А я — как я зла, что они осмеливаются критиковать меня, хотя именно благодаря мне семья процветает, а люди, встречающиеся на рынке, взирают на них с благоговейным страхом. Я мерила их презрительным взглядом и так и смотрела в упор, пока они не опускали глаза и не пятились.

Но сегодня, когда я слушаю Американца, все видится совсем по-другому. Я отчетливо вижу зажатость и страх в линии их понурых плечей. В их опущенных глазах — желание быть хорошими родителями, даже желание любить. Но только они не знают, как. Теперь я осознаю, что взгляд их — как у потерянных детей, и от всего этого мне хочется плакать.

Возможно, однажды, Американец, я смогу рассказать тебе о том времени. А пока я, Тило, по-прежнему остаюсь терпеливым слушателем, всеобщим избавителем от проблем.

Но он продолжает рассказывать, и я должна отбросить свои собственные печали, чтобы отдать все внимание его словам, которые взрезают защитный покров вечера своей пронзительной остротой. Здесь я почувствовала, что мы подошли к какому-то особо болезненному месту истории.

— Но моя мама была совсем не такая.

Я застыла — мое тело как дерево, как земля, как камень, — даже мое дыхание остановилось, пока он вновь не заговорил. Теперь я заметила, что его голос стал более ровным, фразы — длиннее и строже, как будто это очень давняя история о ком-то другом. Возможно, только так он может заставить себя продолжать.

— Больше всего мне запомнилось то, что она все время что-то чистит, можно сказать, драит, чрезмерно энергично, почти сердито. Грязь на чем-то — включая меня и папу, — она воспринимала как личный вызов. Она часами возилась со стиркой, сражаясь с папиным запачканным рабочим комбинезоном, и каждый вечер, когда он мылся, она терла ему спину до красноты. Мы жили в небольшом домике, на самом краю довольно бедного района — почти сплошь заселенного заводскими рабочими и грузчиками с пристани. По вечерам они обычно выходили на крыльцо в одних майках и сидели, уставившись на пожелтевшую лужайку перед своим жалким домом и потягивая пиво из горлышка. Но, зайдя к нам, вы бы никогда не догадались, чей это дом. Внутри у нас все сверкало: лимонный линолеум на кухне, телевизор на стойке под ореховое дерево, занавески чистые и сладко пахнут каким-то средством, его мама добавляла в воду при каждой стирке. Начищенное столовое серебро и строгий надзор за тем, чтобы я правильно пользовался вилкой и ножом.

Она не любила соседских детей, с их громким смехом и бранью, в рубашках со слишком короткими рукавами, которыми они утирали нос. Но все же она была хорошей матерью и понимала, что мальчику нужно с кем-то общаться. Она позволяла мне играть с ними и подчас даже приглашала зайти. Она угощала их соком с печеньем, они его смущенно съедали, сидя на краешке стульев, сияющих полированным деревом. Но стоило им уйти, она принималась меня отмывать — лицо, руки, ноги, все — мыла и мыла, как будто желая начисто смыть с меня все их следы. Она сидела со мной за обеденным столом, пока я делал уроки, и когда я взглядывал на нее, то иногда заставал на ее лице странное выражение, которое не мог объяснить — сильной любви и страдания одновременно.

Перед сном у нас было что-то вроде ритуала. Каждый вечер, когда я уже переодевался в пижаму, она приглаживала мои волосы водой и тщательно зачесывала назад. Так, чтобы я мог встретить свои сны, выглядя прилично, объясняла она, завершая процедуру поцелуем в лоб. Других мальчиков могли бы, наверное, раздражать такие вещи, но не меня. Я обожал то, с какой решительностью и вместе с тем мягкостью она вела расческу по волосам, то, как она напевала что-то почти про себя. Иногда, когда она меня расчесывала, говорила, что лучше бы мои волосы были больше похожи на папины, а не такие жесткие, угольно-черные и спадающие на лоб, сколько бы она их ни причесывала. Хотя в душе я был рад. Я любил папу, но его волосы были жиденькие, ломкие, рыжеватые, с уже проглядывающей проплешиной. Я был счастлив, что унаследовал мамины волосы, хотя мои и были прямые, как нити, а ее завивались, очень мило обрамляя лицо кудряшками.