Я глубоко втянул воздух. Ничего со мной не случилось, я даже не ушибся. Попробовал зажечь фары - ничего не вышло. Включил подфарники: левый горел. При его слабом свете я запустил мотор. Машина, тяжело хрипя и покачиваясь, выползла на шоссе. Однако же это была хорошая машина, если слушалась меня после всего, что я с ней проделывал. Я двинулся в обратный путь, уже медленней. Но нога сама нажимала педаль, меня снова понесло, когда я увидел поворот. И снова я выжимал из мотора все силы, пока, наконец, свистя резиной, брошенный силой инерции вперед, автомобиль не остановился вплотную перед живой изгородью. Я зарулил в кусты. Растолкав их, машина уперлась в какой-то ствол. Я не хотел, чтобы они видели, что я с ней сделал, наломал веток, прикрыл капот с разбитыми стеклами фар, только перс-док был помят, а сбоку виднелось небольшое углубление от первого столкновения со столбом или чем-то еще в темноте.

Потом я постоял и прислушался. Все молчало. Дом был погружен в темноту. Всеобъемлющая тишина ночи подымалась к звездам. Я не хотел возвращаться в дом. Отошел от разбитой машины, и, когда трава, высокая, влажная от росы трава коснулась моих колен, я упал в нее и так лежал, пока, наконец, у меня не сомкнулись веки, и я уснул.

Разбудил меня чей-то смех. Я знал чей. Знал, кто это, прежде чем открыл глаза, совершенно отрезвевший. От росы я промок до нитки. Солнце стояло еще низко. Небо в клочьях белых облаков. А напротив меня, на маленьком чемоданчике, сидел Олаф, сидел и смеялся. Мы вскочили оба одновременно. У него была такая же рука, как у меня, - большая и твердая.

- Когда ты приехал?

- Только что.

- Ульдером?

- Да. Я тоже так спал... первые две ночи...

- Да?..

Он перестал улыбаться. Я тоже. Словно что-то стало между нами. Мы молча смотрели друг на друга.

Он был моего роста, возможно даже чуть выше, сухощавее. Темные волосы при ярком свете скрывали скандинавское происхождение, а щетина на лице у него была совсем светлая; чуточку кривой, выразительный нос и короткая верхняя губа, из-под которой виднелись зубы; бледно-голубые глаза его часто смеялись, темнея от веселья; тонкие губы, всегда немного кривились, будто он все воспринимал скептически. Может, именно это выражение его лица заставило меня сначала держаться от Олафа поодаль. Олаф был старше меня на два года; его лучшим другом был Ардер. Только после гибели Ардера мы и сблизились-то по-настоящему. Уже до конца.

- Олаф... - сказал я. - Ты проголодался? Пойдем перекусим что-нибудь.

- Подожди, - сказал он. - Что это? Он взглянул на автомобиль.

- А-а... ничего. Машина. Купил, знаешь, чтобы вспомнить...

- Была авария?

- Да. Ехал ночью, ну и вот...

- У тебя была авария? - повторил он.

- Ну да! Но это не имеет значения. Ведь ничего не случилось. Пошли... не будешь же ты с этим чемоданом...

Он поднял чемодан. Ничего не сказал. Даже но взглянул на меня. Желваки на скулах у него напряглись.

"Почуял что-то, - подумал я. - Не знает, что привело к аварии, но догадывается".

Наверху я сказал ему, чтобы он выбрал себе любую из четырех свободных комнат. Он взял ту, с видом на горы.

- Почему ты не захотел здесь? А, понимаю, - он улыбнулся, - это золото, да?

- Да.

Он коснулся рукой стены.

- Надеюсь, обычная? Никаких картин, телевизии?

- Будь спокоен, - улыбнулся я, в свою очередь. - Это честная стена.

Я позвонил насчет завтрака. Хотел позавтракать вдвоем с Олафом. Белый робот принес кофе и поднос, полный всякой снеди: это был очень обильный завтрак. Мы ели молча. Я с удовольствием смотрел, как он жует, - даже прядь волос над ухом у него двигалась.

Потом Олаф сказал:

- Ты еще куришь?

- Курю. Привез с собой двести сигарет. Не знаю, что будет потом. Пока курю. Хочешь?

- Давай. Мы закурили.

- Ну как? Сыграем в открытую? - спросил он После долгого молчания.

- Да. Я расскажу тебе все. Ты тоже?

- Конечно. Только не знаю, Эл, стоит ли?

- Скажи одно: ты знаешь, что хуже всего?

- Женщины.

- Да.

Мы снова замолчали.

- Значит, из-за этого? - спросил он.

- Да. Увидишь за обедом. Внизу. Вилла нанята пополам с ними.

- С ними?

- Они молодожены.

Желваки снова напряглись под его веснушчатой кожей.

- Это хуже, - сказал он.

- Да. Я тут третий день. Не знаю, как это, но... уже когда мы с тобой разговаривали. Безо всякой причины, безо всяких... ничего, ничего. Совершенно ничего.

- Интересно, - сказал он.

- Что интересно?

- Со мной нечто похожее.

- Так зачем ты прилетел?

- Эл, ты сделал благое дело. Понимаешь?

- Тебе?

- Нет. Кому-то другому. Это бы добром не кончилось.

- Почему?

- Либо ты знаешь, либо не поймешь.

- Знаю. Олаф, что же это такое? Неужели мы действительно дикари?

- Не знаю. Мы десять лет были без женщин. Помни об этом.

- Это не объясняет всего. Во мне есть, знаешь, какая-то беспощадность, я не считаюсь ни с кем, понимаешь?

- Ты еще считаешься, сын мой, - сказал он. - Еще считаешься!

- Ну да, но ты знаешь, в чем дело?

- Знаю.

Опять молчание.

- Хочешь еще поболтать или бокс? - спросил он. Я рассмеялся.

- Где ты достал перчатки?

- Ни за что не догадаешься.

- Заказал?

- Где там. Украл.

- Ну да!

- Клянусь небом. Из музея... Пришлось специально летать в Стокгольм, понимаешь?

- Тогда пошли.

Он распаковал свои скромные пожитки и переоделся. Мы накинули купальные халаты и спустились вниз. Было еще рано. Завтрак обычно подавали только через полчаса.

- Пойдем лучше на задворки, - сказал я. - Там нас никто не увидит.

Мы остановились на лужайке, окруженной высоким кустарником. Сначала утоптали траву, и без того довольно низкую.

- Будет скользко, - сказал Олаф, пробуя подошвами самодельный ринг.

- Ничего. Больше нагрузка.

Мы надели перчатки. С этим пришлось повозиться, потому что некому было их завязать, а вызывать робота не хотелось.

Олаф встал против меня. Тело у пего было совершенно белое.