это представляет историческое богословие, сообщил в своей устной проповеди гораздо больше, чем он это сделал в посланиях? Но, ведь, такое предположение могло бы быть на крайний случай сделано лишь тогда, когда мы предварительно установили бы, что Павел вообще имел в виду в своей проповеди исторического Иисуса.

В самом деле, получается загадочное явление. В центре религиозных воззрений Павла стоит именно «человечество» Иисуса. А между тем, тот Иисус, которого изображает нам Павел, является отнюдь не человеком, а чисто божественной личностью, небесным духовным Существом, лишенным плоти и крови, какой-то совершенно безличной сверхчеловеческой схемой. Эго — познанный Павлом путем «откровения» «сын божий», тот, кого предвещала иудейская апокалиптика. Это — предсуществующий «сын человеческий» Даниила. Это — духовный «идеальный человек» в том его виде, в каком он мыслился иудеям подвергшимся влиянию Платона, которого Филон считал метафизическим прообразом обычного чувственного человека, о котором, будто бы, говорится в 1-ой «книге Моисеевой» (1, 27). Это — «великий муж» индийской легенды, воплотившийся в Будде и в других спасителях. Это — «Пуруша» ведийских браминов, это — «Манда ди хайе» и «Гибил Циво» мандейской религии. Это — сектантский бог синкретического иудаизма. И познание этого бога у Павла является не обычным познанием, путем опыта, а «гнозисом», непосредственным познанием, «мудростью», а поэтому все заявления Павла относятся к области отнюдь не истории, а теософии, религиозного умозрения и метафизики.

Но, ведь, вера в такого именно Иисуса была, как уже показано выше, особенностью иудейских сект еще задолго до того, как Павел, основываясь на внутреннем личном опыте, на личных нравственных потрясениях, извлек этого Иисуса из недр тайного культа и поставил его в центре новой, отличной от иудаизма, религии.

«Сердца уже давно прониклись верой в откровение богочеловека, в обетование через таинства». У соседних иудеям языческих народов, а у самих иудеев, по крайней мере, со времен пророков, утвердилась вера в «божественного праведника», в божественного «сына», «рожденного раньше всего творения», «через которого все начало быть», который в образе человеческом сходит на землю, приемлет позорную смерть ради спасения человечества, воскресает в славе, собственным обновлением и преображением обновляет и преображает землю[40]. Павел выступил со своею проповедью в такую эпоху, которая, как никогда раньше, была наг сквозь проникнута жаждой спасения, была до краев насыщена трепетом перед демонами, перед нечистою силой, и с мучительной тревогой, растеряв последние остатки веры в спасительную силу старых богов, ждала близкого конца мира... Павел придал своей вере, своему учению, такое выражение, которое указывало единственный исход, единственное спасение от гнета безрадостного бытия. Есть ли нужда в предположении «историчности» Иисуса, чтобы объяснить бурное устремление сердец указанной эпохи к новой религии Павла? Больше того: можно ли допустить, вероятно ли, чтобы культурное, интеллигентное Население малоазиатских и греческих городов, где Павел проповедовал свое учение, потому и устремилось к христианству, что где-то, когда-то, за двадцать или десять лет до этого, в Галилее или в Иерусалиме какой-то странствующий проповедник произвел своей личностью и своим учением «подавляющее» впечатление на невежественных рыбаков и ремесленников и был ими принят за чаемого мессию, за божественного «посредника» и «спасителя»? Но, ведь, Павел как раз учил не об Иисусе-человеке, а о Христе — «сыне божием»[41]. Общество, к которому Павел обращался со своей проповедью, состояло в большей части своей из язычников, а для язычников не представляло никаких затруднений усвоить представление о метафизическом духовном существе, каким является Христос Павла. Ссылка на Иисуса-человека, указание на существовавшего где-то и когда-то праведника, нимало не способствовала бы убедительности и успеху учения. Если христиане нашего времени приходят к вере в Христа-бога от Иисуса-человека, то Павел рисковал бы затемнить весь смысл своего учения, поставив всю свою религиозную концепцию на скользкую почву, если бы он на место Христа-бога выдвинул бы Иисуса-человека[42].

Павел родился, по всей вероятности, в иудейской семье в греческом городе Тарсе, в Киликии. Таро был тогда наряду с Александрией одним из главных центров эллинистической образованности. Здесь процветала школа младших стоиков с ее смесью из старостоических, орфических и платоновских идей и представлений. Здесь преподносились народными ораторами на улицах и рынках основные этические принципы этой школы в популярном, доступном для толпы, изложении. Воспитывавшемуся по всей строгости иудейского закона Павлу вовсе не требовалось посещать аудитории стоиков, чтобы познакомиться с их воззрениями: (самый воздух Тарса был насыщен идеями и представлениями стоиков). И Павел, конечно, был знаком с ними. Эти идеи столь глубоко проникли, быть может, незаметно для него самого, в сознание Павла, что послания его буквально полны мыслей и оборотов речи, заимствованных у! стоиков, главным образом у стоического философа Сенеки. Это послужило поводом к предположению, Что либо Сенека был учеником Павла, либо наоборот. Существует даже поддельная переписка двух этих мыслителей.

Но Таре был, несмотря на свой восточный, в сущности, характер, Не только город ом, насквозь пропитанным греческой образованностью: h нем была исключительно благодарная почва для всяких религиозных движений и настроений эпохи. В Тарсе поклонялись хеттитскому Сандалу (Сарданапалу), богу жизни и плодородия, очень похожему на Диониса, которого греки отождествляли не то с Зевсом, Не то с божественным «сыном отца» Зевса, с Гераклом. Салдан считался основателем города и представлялся верующим в образе бородатого мужа с виноградом и колосьями, с двойной осью (Labrys) в правой руке, стоящего на льве или на костре. Ежегодно в древние времена в честь его сжигали на костре живого человека, олицетворяющего божество, а в позднейшие времена — изображение бога. Вместе с тем Таре представлял собою центр восточных мистических религий с их таинствами и культами. Особенно процветал в Тарсе культ Митры с его учением о мистической смерти и (возрождении всех последователей, которые своим приобщением к Митре, к его учению, искупали все грехи своей прежней жизни и обретали новое бессмертное существование «в духе», с его священными трапезами, во время которых верующие через! вкушение освященных хлеба и вина делались сопричастниками Митры, с его представлением о магической силе жертвенной крови, смывающей все прегрешения, с его Пламенной жаждой спасения, очищения и освящения души. Конечно, Павел не мог оставаться не затронутым такого род а представлениями. Это доказывается хотя бы воззрением Павла на смерть Христа, которое является своеобразным отзвуком вышеуказанных религиозных представлений и настроений. Выражение же: «все вы, крестившиеся, во Христа облеклись» кажется прямо заимствованным из культа Митры. Этому культу свойственен был очень древний анимистический обычай, заключавшийся в том, что посвященные разных степеней надевали самые различные маски животных, т. е. «облекались» в разные атрибуты