так Ельцин власть не отдаст. Треть противников Ельцина считали, что и проиграв Зюганову, он каким-то образом останется президентом. На страхе перед тем, что при этом развернется в стране, велась кампания. Страх перед коммунистами маскировал более глубокий и сильный страх войны Ельцина за власть, где избиратель мог потерять все, что у него было. Но вот в мае 1996 года число уверенных, что Ельцин останется президентом, впервые превысило число ждущих, что он проиграет выборы. «Ножницы» превратились в крест ожиданий ельцинской победы. Хотя голосовать большинство избирателей все еще думали против Ельцина, неуверенные качнулись в сторону других кандидатов – и Лебедя прежде прочих.

Кампания Зюганова стала разваливаться. Думаю, для местных начальников вал проельцинской пропаганды срабатывал, как передовицы партийной прессы: они получали точный сигнал, на чьей стороне сила и куда ветер дует. Было, конечно, и аппаратное давление правительства на губернаторов. В Татарстане Шаймиев, который в первом туре позволил Ельцину проиграть, уже во втором туре показал прямо противоположную триумфальную цифру «за» Ельцина и «против» Зюганова. Ни той, ни другой цифры, конечно, нельзя проверить.

Тем не менее чудовищное промывание мозгов 1996 года было фактом. Я помню свое тогдашнее чувство, будто мы пробили в черепе России дыру и под телевизионным прессом закачиваем токсичные нарративы. Но что потом?

И. К.: Вы показывали безальтернативность Ельцина.

Г. П.: Ты назвал имя еще одной раны. Безальтернативность – мой вечный философский враг. Выражение «иного не дано» – квинтэссенция всего, что я ненавижу. Но мы намеренно утрировали безальтернативность Ельцина как движок кампании. Мотивами пропаганды были фактор безальтернативности и фактор страха: по этим двум клавишам мы молотили, как бешеные зайцы. Нагнетая атмосферу предрешенности там, где были и другие варианты. Форсируя страх перед будущим, мы поощряли веру в безальтернативную власть.

Я играл на мотиве, который был мне идейно враждебен, – зачем? Помню, я убеждал себя, что к безальтернативности толкаем не мы, а «столичная антиельцинская сволочь». Либералы-предатели, продавшие перестройку в СССР, а теперь продающие Ельцина. Зюганов вообще был для меня никто, тем более что он голосовал в 1991-м за Беловежские соглашения. Но не забывай: шла война в Чечне. Ельцин выглядел последней преградой все более явным шансам Грозного на победу. Чеченцы сумели превратить российские СМИ, медиа своего врага, в канал трансляции собственной боевой пропаганды. Стыдно сознаться, информационные успехи дудаевской Ичкерии произвели на меня сильное впечатление. Я видел, как Грозный из московских комплектующих построил боевую медиамашину мирового класса. Только прокремлевская консолидация 1996 года несколько подавила прочеченский крен московской журналистики.

И. К.: Удугов понял логику медиа.

Г. П.: Да, softpower по-удуговски как дирижирование нашей журналистикой из Грозного. Понятно, что у московских медиамагнатов на это были свои мотивы: Гусинский вел борьбу с Лужковым, Березовский продирался к власти… Но Мовлади Удугов всех встроил в схему, и в российских СМИ установился отчетливо «пораженский» мейнстрим. У телезрителя больше не было веры, что войну можно выиграть. Спорили только, на каком рубеже урезанная Россия остановится при откате с Кавказа.

И. К.: И победа коммунистов означала бы распад России?

Г. П.: Да, так я думал. Был уверен, что первое, что сделают коммунисты, если победят, – отпустят Чечню и спишут потерю на Ельцина. Но вряд ли на этом они смогут остановиться. Татарстан, Якутия и Башкирия тоже потребуют от президента Зюганова платы за поддержку, что исключало для него централистский маневр.

И. К.: Значит, идеология безальтернативности как-то была связана со страхом реального распада России?

Г. П.: Да, унитарность либо ничто. После Хасавюртских соглашений Лебедя с Масхадовым считалось, что федерализация приведет к «распаду страны». Мы почему-то не задумывались: какой к черту распад? Как он мог выглядеть реально, политически и экономически? Как только приближаешься к теме единства России, мозги отключаются, но включаются страхи.

Однажды Путин столкнул нас с Илларионовым у себя в кабинете, как раз по теме единства России. Оба мы несли чушь, которой он, я думаю, наслаждался, решая свою задачу. Илларионов убеждал предоставить шаймиевскому Татарстану независимость, отделив его от РФ охраняемой границей, а я, как водится, требовал большей централизации при укрупнении русских земель.

Память о недавних Беловежских соглашениях подавляла стратегическую мысль. Сегодня видней, что и варианты чеченского урегулирования тогда были, но слабые власти в Москве и в Грозном не смогли их реализовать.

И. К.: Для меня это теоретически интересный вопрос, потому что люди обычно думают, что безальтернативность идет от силы. А тут безальтернативность стала результатом слабости политической системы?

Г. П.: Безальтернативность часто значит бессознательное навязывание себе плохого, но простого решения как единственно правильного. Все это трюки слабости.

И. К.: Когда появилось ощущение, что есть команда Ельцина и что ты – ее часть? Когда Кремль стал для тебя больше чем просто клиентом?

Г. П.: В дни выборов, а точней, при свержении Коржакова в Кремле. Момент был реально опасный. В июньскую ночь, когда решался вопрос «кто кого», я не ночевал дома. Генерал Лебедь, уже законтрактованный Ельциным в союзники, сыграл тогда большую роль символическими жестами. Его только назначили секретарем Совета безопасности. Разбуженный Чубайсом, он вышел среди ночи на Старую площадь и в прямом эфире – зычно, но неясно, ведь генерал парень был хитрый, – зарычал: «Тут намечается государственный переворот!» Но чей переворот, не сказал, так как сам не знал еще, кто победит. «Переворот будет жесточайше подавлен!» – кого при этом подавят, Лебедь тоже не сказал. Все это выглядело пугающим, и силовики отпрянули от Коржакова.

И. К.: Как ты думаешь, если б не Чубайс, могло все у вас закончиться иначе?

Г. П.: Конечно! Кто был тогда истинно безальтернативен, так это Чубайс. Чубайса ненавидели и одновременно боялись – так он себя поставил. Была ему альтернатива в 1996 году? Окажись на его месте другой, Ельцин бы проиграл все. Ленинградский государственник Чубайс в той ситуации стал надпартийной фигурой. Чубайс часто вступал в игру на одном личном волевом потенциале. Его холодная сдержанная истеричность производила впечатление силы, позже он применял ее при реформе РАО ЕЭС. Видно, что перед тобой человек «отмороженный» и готовый на любые средства. Поначалу он один был живой эталон той новой власти, которую я призывал. Если б он только мог скрыть глубокое презрение к людям, фамилия президента России после Ельцина была бы Чубайс. А так он стал лишь главой президентской администрации.

С сентября 1996 года начинаются те информационно- политические совещания в администрации президента, что далее превратятся в ядро разработки кремлевской политики. Фонду велели сосредоточиться на стратегическом планировании. Осенью 1996 года мы разрабатывали сценарии смещения Лебедя. Затем подбирали календарные «окна» для дней операции Ельцина, когда президенту политически не так опасно лечь под наркоз. Такие расчеты немного алхимия. Но они были основаны на больших объемах доступных данных, с оценкой синхронных событий в сценарных развилках. Я научился чувствовать