об успешном передовом образованном меньшинстве? Или он поверил в свою способность назначать в элиту указами? Частые напоминания Путина о пользе конкурентности выдают лишь намерение самому назначать «конкурентов». И что вышло? Борьба за место порученца центра на поднадзорной территории. Уже формула «наделение властью» предполагает сверхкомпетентность «наделяющего» (в элиту назначают и из нее исключают).

Путин человек архаический. Новости его утомляют, а мысль о России после него Путину неприятна. Его выбор – отсрочки, и он будет искать, что еще пролонгировать из того, что привычно. Идеал Путина – привычная Россия, а не новая. Он живет в путинской России, как жил в старой ельцинской.

И. К.: Путинское большинство, которое вы слепили в 2000 году, развилось и уплотнилось. А затем – и я думаю, что это посткрымский феномен – появляется «путинский народ». Он уже нечто другое?

Г. П.: Осень 2011 года как политическая мистерия еще недоразобрана. Когда сломленный президент Медведев, стоя на краю политической могилы, воображал себе «тандем 2.0», в его речах появились оскорбительно надменный тон и словечки, которые после переймет Путин. Нечего обсуждать, мы с Путиным все решили правильно, и народ в подавляющем большинстве это подтвердит. «Подавляющее большинство» появилось из тех поздних речей Медведева. Путин в осенние дни 2011 года скромно отошел в сторонку, не мешая другу топить себя. Он выжидал и до 2012-го слабо проявлялся. Собственный сценарий выборов в путинском мозгу поначалу был позитивный и выглядел скучновато: новая индустриализация, социальные раздачи, Евразийский союз. Программа, изложенная в его предвыборных статьях, если ее перечитать, обещала совершенно иной курс, чем развернувшийся после инаугурации.

Взрыв городского гнева на думских выборах 4 декабря 2011-го вызван тем, что их изображали плебисцитом по «второму тандему». В дни стотысячных декабрьских демонстраций в Москве испуганное Останкино впервые честно показывало происходящее. Медведев запоздало принял решение о возвращении губернаторских выборов, упростил создание партий. Могло бы начаться что-то важное, политизация вернулась в страну – и сразу оборвалась.

Медведев еще был президентом, Путину предстояло пройти через выборы. Впервые с 1999 года он засомневался в удаче. Человек, который возвращается в Кремль потому, что «мы с Медведевым так договорились», – ужасно слабая позиция! Допуская, что в первом туре может не выиграть, он содействовал выдвижению Прохорова. Зато демонстрации на Болотной дали ему нечто важное – наглядное чрезвычайное основание возвращения. Они привнесли в кампанию Путина драгоценный мотив врага. Теперь у народа-избирателя Путина был враг – либерал, который сам себя выдал, выйдя на улицу. Нужна была народная мобилизация снизу – то, что Путин ненавидел и прежде не допускал.

Вот важный поворот. Посыпались реакционные инициативы, «письма в Кремль» из его окружения: «Владимир Владимирович, такого терпеть нельзя!» Хотя, повторяю, Путин сперва осторожничал. Телевидение в дни его избирательной кампании было, пожалуй, либеральней медведевского. Мне еще дали сказать по Первому каналу, что «экспорт цветных революций» – наша кремлевская пропагандистская выдумка. Но вот появляются первые телекартинки лояльной пропутинской массы: митинг на Поклонной горе. Тысячи возбужденных людей с его портретами, зримый образ «подавляющего большинства».

Начинает меняться роль телевидения, во главе которого с конца 1990-х стояли асы телевизионной драматургии. Один из них, шеф Первого канала государственного телевидения Константин Эрнст, мне рассказывал, как восхищала его трансляция CNN расстрела парламента в октябре 1993 года: «Это прежде всего было красиво: Белый дом на фоне голубого неба и танки, бьющие прямой наводкой в прямом эфире! Вспышки разрывов под комментарии онлайн… Лучшее шоу в истории телевидения!» В штиле управляемой демократии Эрнст тосковал. Не стало места уличным конфликтам и острым дебатам в парламенте. Во имя стабильности мы установили на телевидении и в стране противоэмоциональный фильтр. Конфликты убирали с эфира – политические программы шли в отредактированных записях. Нарушителей правил наказывали уже одним тем, что о них в телеэфире умалчивалось. С конфликтами следовало идти к властям, но не на улицу. Телемастера хвалились талантом вырезать из кадра любого нарушителя правил – был участник и нет его, только лишние ноги в кадре остались.

Переменит положение гражданская война на Украине. С 2014-го Эрнст с Добродеевым получат «эфиры мечты» с трупами и стрельбой. Телевидение стало ультрапропагандистским, так что Путин считает его народным.

И. К.: Если угроза цветных революций – выдумка Кремля, то что случилось в Киеве в 2004-м и затем в 2014 годах? И есть ли у тебя «оранжевая» травма?

Г. П.: Скорей, «оранжевый» шрам. Украинский миф о Павловском в «оранжевой революции» похож на советский киноштамп Керенского в 1917 году – epic fail и бегство с переодеваниями. Финал в Киеве мне и самому кажется комичным, хоть я никем там командовать не мог. Трудно понять, как столь скудная роль превратилась в яркий эпизод провальных для Януковича выборов, ведь я не был даже его советником. Конечно, я не чувствовал сцены, куда попал, и роли, которую предстояло сыграть. Администрация Путина откомандировала меня присмотреть за ходом украинской кампании. Сценарий ее хоть и был известен, но принадлежал не мне. И он был сценарием Кучмы, а не сценарием Москвы.

Моя компетенция ограничивалась контролем применения догмы, поначалу на Украине бесспорной: поддержка Путина – условие победы кандидата в президенты Украины. Москва развернула программу действий в поддержку кампании кандидата от Кучмы. Российское телевидение было тогда одновременно и всеукраинским, малопрофессиональные киевские каналы здорово отставали по рейтингам.

Но Украиной правил не Путин, а Леонид Кучма. Москва, в соответствии со своей доктриной постсоветского легитимизма, поддерживала кандидата от действующей власти. Благодаря этому Кучма навязал ей Януковича, рекомендуя как «сильного донецкого мужика» – воистину, ошибка века! В отличие от Ельцина в 1999-м, Кучма и не подумал отойти в сторону, предоставив преемнику свободу рук. До конца кампании он раздумывал, не остаться ли ему еще на один срок, объявив выборы несостоявшимися? Этот трюк не покидал его мыслей, и последующий бунт киевских элит против Януковича подогревала вера в тайное сочувствие Кучмы. Уже приняв решение в пользу Януковича, Кучма продолжал колебаться, не позволяя штабу начать предвыборную кампанию. Он разрывался между ним и собой. Президентский рейтинг Ющенко продолжал расти, но ни один украинский чиновник не шевелился без президентской отмашки.

Отмашка пришла в июне, Янукович выдвинулся, но затем штаб опять заморозили на все лето. Кучма блокировал острые пункты программы кандидата – поднятие пенсий, двойное гражданство, государственный статус русского языка – хотя все, разумеется, было с ним согласовано. Колебания президента поддерживало посольство США. Давая это понять, Кучма, пригласив к себе, обычно сталкивал меня с выходившим от него американским послом (или тогдашним министром иностранных дел Украины, что почти одно и то же).

Но худшая беда Януковича пришла из России. Бесланский теракт сентября 2004 года нанес удар по харизме Путина на Украине. Дети без еды и воды в осетинской школе показывали, кто властелин жизни и смерти Кавказа. Та последняя попытка Шамиля Басаева опрокинуть Россию рикошетом