Добровольческой Армии. В резиденции губернатора гремела музыка, там давали торжественный ужин в честь Его Императорского Величества.

Резиденция эта располагалась за Двиной, на высоком берегу, окружённая садом; через мост неспешно полз трамвай[10], несмотря на поздний час — по случаю прибытия августейших особ время работы продлили.

Здесь же, на станции, прибывшие добровольцы наслаждались отдыхом. Окна казарменных зданий и артиллерийского парка были ярко освещены; всем надоели узкие жёсткие койки броневагонов.

Со стороны уходящих к Смоленску путей донёсся дальний гудок. Приближался поезд, начальник станции должен был пропустить его по единственному оставшемуся свободным сквозному пути, но Две Мишени на всякий случай повернул к перрону.

— Воротников! Бобровский! Ниткин!

— Здесь, господин полковник!

— Вороников, бери пулемёт. Вы двое — возьмите взвод из второй роты и…

Он не договорил. От входных стрелок грянули первые очереди.

Там стоял первый секрет.

Чужой локомотив окутался паром, он тормозил, но неизбежно должен быть врезаться в предусмотрительно оставленные там Двумя Мишенями товарные вагоны, груженные мешками с песком, камнем и прочими тяжестями.

Пальба становилась всё чаще, с подножек вагонов горохом сыпались фигуры в чёрных бушлатах — матросы, и, скорее всего, балтийцы.

От вокзала и казарм нестроевой роты, что были рядом, уже спешила подмога — кадеты-александровцы, юнкера, все вперемешку. Рявкнуло орудие бронепоезда, снаряд врезался в череду вагонов, разнёс один в щепки, но балтийцы уже успели высадиться и теперь набегали, развернувшись цепью и наставив штыки.

Им ответили «фёдоровки», ожил «гочкис» у Воротникова, и чёрные бушлаты стали падать. Однако их было много, и наступали они ловко, решительно, быстро. Паровоз их и в самом деле врезался в гружёные вагоны, смял один, брызнула щепа из другого, но чёрный зверь, окутанный паром, замирал, его бег изначально был недостаточно быстр.

Две Мишени вскочил, не обращая внимание на пули. От вокзала бежали новые и новые добровольцы, и их надо было собрать, обернуть сжатым кулаком…

Его кадеты, его первая рота успела первой, залегла, отстреливаясь. Вторая торопилась следом, эх, мальчишки, и Аристов бросился им наперерез.

— Сто-ой! Рота, слушай мою команду!..

Мальчишки, да. Но уже лучшие солдаты, что когда-либо у него были. Лучше даже тех, с которыми дрался при Мукдене и Ляояне.

Рассыпались, залегли.

— Второе, третье отделения, за мной!

Подоспели другие офицеры-александровцы, Яковлев, Чернявин, даже штабс-капитан Мечников, отделенный начальник у младшего возраста; холодный ноябрьский ветер хлестнул по щекам внезапным порывом, принёс первые клочья дыма — впереди уже что-то горело.

Заговорил пулемёт Всеволода, Воротников короткими жалящими очередями сбивал самых дерзких «братишек», чёрные бушлаты начали падать.

Полсотни кадет, два десятка юнкеров — павлонов и николаевцев, и Две Мишени, пригибаясь, повёл их в обход, заходя влево, к пакгаузам, к Орловской площади и дальше — успеть! Опередить!

Кадет Маслов — некогда щуплый, хилый, слабосильный, что плакал в первый год, прячась по денникам, а теперь тонкий, ловкий, словно ласка или куница, метнулся вправо, влево, вскинул руку, указывая на неприятеля, и сам первый швырнул туда гранату, хорошо, точно по цели. Швырнул, упал, откатился, приложился, отстрелял. На всё — считанные секунды.

Поваливших в сторону от рельсового пути матросов встретил плотный огонь «фёдоровок». Самых прытких накрыло гранатами. Порыв чёрных бушлатов захлебнулся, они сами залегли, но кадеты уже обтекали их с фланга, и короткие очереди автоматов[11] находили цель.

Две Мишени не собирался доводить дело до рукопашной.

Бронепоезд поддал жару, однако балтийцев прибыло слишком много, и они не жалели себя.

— Атас, братва! — зычно заорал один, плечистый, усатый, явно первый силач корабля. Винтовку он держал словно лёгкую тросточку.

Чёрные бушлаты встали, качнулись вперёд тёмной волной, кто-то падал, но они сейчас не жалели ни себя, ни других. Замирали погибшие, корчились раненые, кто-то выл, кто-то орал, блеснули штыки.

Тот самые усач-здоровяк счастливо проскользнул меж пулями, плечом легко, словно пушинку, откинул в сторону Маслова, другой матрос, набегая, замахнулся штыком — Две Мишени выстрелил, почти не целясь, балтиец с проклятьем упал набок, слепо ткнув куда-то острием штыка, но усач оказался рядом, ловко нырнул в сторону, пуля Аристова пропала даром, но тут голова усатого вдруг резко мотнулась в сторону, брызнуло алое, и громадное сильное тело опрокинулось, жизнь из него исчезла в одно мгновение.

Чуть в стороне возник Бобровский с «фёдоровкой», опустил оружие, быстро кивнул полковнику; мол, не стоит благодарности.

А больше времени для слов или даже взглядов не было, потому что волна балтийцев докатилась до них, и кадеты подались назад, отстреливаясь, и избегая рукопашной.

Две Мишени расстрелял все патроны в маузере, взялся за браунинг. Стрелял чётко, хладнокровно, аккуратно, изгнав все мысли, что против него — такие же русские, православные, крещёный люд, просто поверившие сладким сказкам, что достаточно убить всех плохих и у этих же плохих, включая тех, кого не убили, всё отобрать.

Он вообще думал только об одном — как победить. Это очень трудно, думать как победить, когда всё существо твоё, вся тварность Господня, вместилище бессмертной души, вопияет, что думать можно лишь о том, как выжить.

Его линия подалась назад, не давай чёрным бушлатам прорвать себя, смять и разметать. Несколько вагонов балтийского эшелона горели, порыв матросов иссякал, слишком много тел оставалось на земле. Обе линии остановились, вжались в стены, оседлали крыши, окна ощетинились стволами. Добровольцы охватили правый фланг балтийцев, но замкнуть кольцо сил не хватило.

Однако и сделанного хватило, чтобы взять прорвавшихся в огневой мешок. Очередной шрапнельный снаряд с бронепоезда лопнул над залегшими моряками, и те подались назад.

— Лежать! Лежать! — срывал голос Две Мишени, пытаясь удержать добровольцев от безрассудной атаки. Юнкера и кадеты, знавшие дисциплину, выполнили приказ, другие, гражданские, увы, вскочили — и их срезали ответные выстрелы.

К освещаемой пожарами станции из города начали подтягиваться разрозненные группки добровольцев, работала артиллерия бронепоездов, и только теперь Аристову удалось собрать кулак александровцев — его первая рота, лучшая рота, тщательно сберегаемая и в то же время — бросаемая в самые горячие места.

Яковлев остался с подоспевшими — городовые, иные полицейские чины, даже пожарные и дворники, вместе с гвардейцами и армейцами, раньше ушедшие за Двину в центр Витебска.

…Они пробирались огородами, окраинными улочками города, где он уже сделался почти неотличимым от любого села: низенькие домишки, плетни, осенние лужи, скотина в амбарах, журавли над колодцами, редкие тусклые огоньки в окнах, и ни одной живой души.

Здесь, в полосе меж пустовавшими артиллерийскими казармами и железной дорогой, упираясь в Свято-Михайловское кладбище при одноименной церкви, жил совсем нищий народ. Даже улицы тут не было — официальная, Старо-монастырская, проходила далеко в стороне, а лишь вытоптанная полоса земли.

Здесь, непарадной