поддерживать, бойцам командовать — завсегда. А вот женщин в кутузку волочить только за то, что они «бывшие»… Господу не укажешь, где, как и кем родился. Они не виноваты…

— Человек не выбирает, где родился, но выбирает, кем ему сделаться, — жёстко заметила Ирина Ивановна. — Я тоже, если присмотреться, формально «из бывших». Но я тут, помогаю, как могу — спасибо одному товарищу комиссару, — она улыбнулась, уже мягче, стараясь сгладить, потому что Жадов заметно ссутулился, низко опуская голову. — Сейчас всем и каждому надо сделать выбор — с кем ты и за кого ты. Особенно если война случится.

— Случится, случится… — буркнул Жадов. — Не дадут буржуи нам мирно работать, ни за что не дадут. Царю бывшему подмогу пришлют… бывшие-то там, на юге, и впрямь подняться могут… те же казаки…

— Товарищ Свердлов тут выступал, ратовал за жёсткое отношение к казацкому сословию, — заметила Ирина Ивановна.

— Товарища Свердлова я понимаю. Сам ихних нагаек отведал, да так, что до конца жизни помнить буду. Понимаю, но не согласен. Казаки — народ храбрый, упрямый, драться, если что, до конца станут. Их на нашу сторону привлечь надо, а не «директивами о расказачивании» пугать.

— Всё-то мы с вами, товарищ Михаил, о высоких материях, — усмехнулась Ирина Ивановна. — А дела сами себя не сделают, бумаги себя не напишут. Торговое соглашение с Германией вот срочно готовим…

— Ага, мы им — хлеб за бесценок, скот, птицу, вообще продукты; а они нам что?.. Ещё и «право базирования военных судов» им даём!

— Германия — наш союзник, — наставительно сказала Ирина Ивановна. — Мы таким образом вносим раскол в ряды буржуазных держав, не даём сформировать единый фронт против молодой республики…

— Ира! — не выдержал вдруг Жадов. — Ну что же вы со мной так — словно на собрании! Я же к вам… я же вас… — он покраснел, но всё-таки решился: — Любы вы мне, вот! Люблю вас, честное слово, с первого взгляда влюбился, как в романах, на самом деле!

Ирина Ивановна вздохнула. Встала из-за стола, подошла к Жадову, коснулась ладонью локтя и тотчас же убрала руку, словно боясь придать комиссару смелости.

— Товарищ Михаил… Миша. Не думайте, что я слепая, что ничего не вижу, не замечаю и так далее. Или что вас специально мучаю. Кому ж не приятно, что её любят?

— Но вы меня нет, — хрипло выдавил Михаил. — Не продолжайте, я уже всё понял. Недостаточно хорош, да?

— Нет, — решительно сказала Ирина Ивановна. — Вы — мой друг. Близкий и хороший друг, которым я очень дорожу. Просто… не могу сейчас дать вам то, что вы хотели бы. Это обман вышел бы — может, кто другая и притворилась бы, а я не могу. Не такая. Погодите! — плечи Жадова совсем упали, он сделался словно большая ворона, нахохлившаяся под проливным дождём. — Я говорю, как сейчас дело обстоит. Но всё может и измениться. Будем рядом, плечом к плечу за справедливый мир биться, друг другу помогать, друг друга поддерживать; а как оно там дальше обернётся, один Господь ведает, хотя товарищ Ульянов Его и не слишком жалует.

Жадов поднял голову, улыбнулся осторожно, несмело.

— Так не прогоняете, Ирина Ивановна?

— Нет, — решительно ответила та. — Не прогоняю, Михаил.

Глава IV.1

Псков и южные направления, 3–15 ноября

Из дневника Пети Ниткина, 3-е ноября 1914, Псков.

«…Во Пскове, таким образом, установилось двоевластие. Старый город за крепостной стеной остался в руках… я вдруг понял, что затрудняюсь их определить, наших противников. За что они стояли? За Временное Собрание? Возможно. Но уже 2-го числа пришли телеграммы о перевороте в Петербурге, о низложении „временных“ и о переходе „всей полноты власти“ в руки так называемого „центрального исполнительного комитета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов“. Возглавил его некто Ульянов, хотя почему „некто“? Нам-то он был весьма неплохо знаком.

Одновременно большевики подняли вооруженное восстание в Москве, вспыхнули волнения в Варшаве, а тамошние части, не исключая гвардию, стали массово переходить на сторону мятежников, что неудивительно: слишком много там служило уроженцев Привислянского края.

Мы же, со своей стороны, удерживали южную часть Пскова, станцию, разъезды, склады, пехотные казармы. Продвинулись от Бастионной улицы, заняли слободы: Панову, Пометкину, Выползову, Алексеевскую, дошли до реки Великой. Противник наш — немцы с бунтовщиками — отступил без особого сопротивления за крепостную стену. Это было логично. Все подступы к городу с севера оставались в его руках, а штурмовать древние укрепления под пулемётным огнём означало понести тяжкие, невосполнимые потери.

Я видел, что Две Мишени очень не хочет втягиваться в уличные бои.

Солдаты Енисейского полка принялись митинговать в поддержку переворота — уж больно сладко звучали обещания новой власти. Впрочем, так и должно было быть, в этом они ничуть не отличались от тех, кого нам довелось лицезреть воочию.

Иные гг. офицеры предлагали атаковать, пока „неприятель“ растерян. Но Государь вместо этого обратился к народу.

Сегодня, в понедельник, Он отправился в маленькую церковь Алексеевской слободы. Уже готов бы Его Манифест: мятежники объявлялись вне закона, Государственная Дума, изменившая присяге, распускалась, по всей Империи вводилось военное положение, а в столицах — осадное. Воинским частям, что остались верны долгу, предписывалось не допускать беспорядков в городах расквартирования, губернаторам — подавлять все попытки мятежа воинской силой.

Объявленное „отречение“ провозглашалось лживым. От Германии требовали немедля отступить из наших пределов. Все верноподданные призывались к спокойствию, содействию законной, Всевышним дарованной власти.

…Государь явился в церковь, несмотря на все уговоры не делать этого, подумать о безопасности. Однако Он решительно ответил, что у него есть два сына, есть внук, а если потребуется — то и внучки не подведут, и что Он не станет прятаться.

Я погрешил бы против истины, сказав, что „все пали пред Ним на колени и умоляли о прощении“. Я бы очень хотел, чтобы было так. Но так не было. Только несколько старушек-богомолок. Остальные — жители Алексеевской слободы — смотрели угрюмо, кланялись явно нехотя. Государь стал лично читать Манифест; Его слушали, но не более. А потом некий мастеровой и вовсе бросил, ничего не боясь:

— Довольно, твоё величество. Не верим тебе. Ты отрекся, чтоб, значит, бежать легче было, а теперь решил назад открутить? Не-ет, так не бывает. Пишут, на бумагах и подпись твоя есть, всё чин-чином! Мы теперь сами собой управим, уж не хуже, чем при тебе, выйдет!

Офицеры конвоя кинулись было к дерзкому, но Государь остановил их.

— Пусть идёт, — сказал он и я могу засвидетельствовать, какая боль была в Его голосе.

Мы и после зачитывали Манифест в рупоры, походная типография напечатала сколько-то экземпляров. Телеграфом передавали всё это в Киев,