В ту ночь им обоим не хотелось возвращаться домой, и они пробыли вдвоем дольше обычного. Долго бродили по холму за таверной, а затем посидели возле старого колодца, спрятанного в густых зарослях ежевики и кустах вереска. Перегнувшись через поросший шелковистым мхом край колодца, они заглянули в каменную шахту, но ничего не увидели – уж больно темной казалась вода внизу. У Костаса с Дефне не было ни монетки, чтобы бросить в колодец, ни желания, которое хотелось бы загадать.

– Позволь мне проводить тебя домой, – попросил Костас. – Хотя бы до половины дороги.

– Мне не хочется никуда идти. – Дефне потерла ранку от осколка стекла на затылке, которую только сейчас заметила. – Мерьем с мамой останутся с папой в больнице на ночь.

Достав носовой платок, Костас стер со щек Дефне грязные потеки от слез вперемешку с сажей. Она задержала его руку, уткнувшись лицом ему в ладонь. Он чувствовал тепло ее губ, трепет опущенных ресниц. Все замерло, мир вокруг внезапно исчез.

Дефне попросила заняться с ней любовью, а когда Костас сразу не ответил, она откинулась на спину и испытующе посмотрела на него немигающим взглядом, без тени смущения.

– Ты уверена? – Лицо Костаса вспыхнуло в лунном свете. Ведь это было бы их первой интимной близостью.

Она ласково кивнула.

– Но должен предупредить тебя, что здесь полно жгучей крапивы, – поцеловав Дефне, сказал Костас.

– Я заметила.

Он снял рубашку, обмотал ею правую руку. Затем, пошарив в траве, вырвал сколько мог крапивы и отбросил ее в сторону большими пучками – примерно так, как делала его мать, когда собирала крапиву для супа. Подняв голову, он встретился глазами с Дефне, глядевшей на него с печальной улыбкой.

– Почему ты на меня так смотришь?

– Потому что люблю тебя. Костас, у тебя такая нежная душа.

Нельзя влюбляться в разгар гражданской войны, когда ты в эпицентре кровавой бойни и тебя со всех сторон окружает ненависть. Нет, ты бежишь со всех ног, способных унести твои страхи, чтобы банально выжить, и не более того. Ты взмываешь в небо на взятых взаймы крыльях и улетаешь в голубую даль. А если ты не можешь уехать, то ищешь убежище, чтобы отсидеться, поскольку теперь, когда все остальное потерпело фиаско – дипломатические переговоры и политические консультации, – теперь будет лишь око за око, зуб за зуб, и тебе не гарантирована безопасность за пределами твоей собственной общины.

Любовь – это смелая аффирмация надежды. Ты не видишь надежды, когда смерть и разрушение правят бал. Не надеваешь лучшее платье, не втыкаешь в волосы цветок посреди руин и обломков. Не отдаешь свое сердце любимому в темные времена, когда сердца должны быть наглухо закрыты, особенно для тех, кто исповедует другую религию, говорит на другом языке и не одной крови с тобой.

Ты не влюбляешься на Кипре летом 1974 года. Не здесь и не сейчас. И все же они влюбились, эти двое.

Когда взорвалась бомба, одна из моих ветвей загорелась от разлетевшихся искр. И буквально за считаные секунды я уже пылала. Но никто не заметил. По крайней мере, пока. Все были в шоке. Лихорадочно пытались помочь раненым, разгребали завалы, не смея взглянуть на мертвые тела. Повсюду поднимались столбы пыли и дыма, пепел кружился в воздухе, точно мотыльки вокруг пламени свечи. Я услышала женский плач. Не громкий, едва слышный, почти сдавленный, словно женщина боялась шуметь. Я слушала и продолжала гореть.

В районах, подверженных лесным пожарам, деревья разрабатывают великое множество способов защиты от полного уничтожения. Они окружают ствол слоем толстой чешуйчатой коры или прячут под землей «спящие» почки. Вам могут встретиться сосны с твердыми, крепкими шишками, готовыми выбросить семена при первых прикосновениях обжигающего дыхания пламени. Некоторые деревья сбрасывают нижние ветви, чтобы огонь не смог вскарабкаться вверх. Все это и даже больше того мы делаем для выживания. Но я была фиговым деревом, росшим в веселой таверне. А потому не видела необходимости в подобных мерах предосторожности. Моя кора была тонкой, ветви – густыми и нежными, и я никак не могла защититься.

Первым меня увидел Юсуф. Он подбежал ко мне, этот прекраснодушный, косноязычный человек. И, громко всхлипывая, всплеснул руками.

– Ах, каним, не олду сана? Ах, мое сердечко, что с тобой случилось? – снова и снова твердил он по-турецки, его глаза потемнели от печали.

Я хотела сказать ему, что он больше не заикается. Впрочем, он никогда не заикался, когда говорил со мной.

Юсуф схватил со стола скатерть, потом еще несколько. И принялся бить скатертями по моим ветвям, подпрыгивая и подскакивая, точно умалишенный. Затем принес из кухни ведра с водой. К нему присоединился Йоргос. Совместными усилиями им удалось сбить пламя.

У меня обгорела часть ствола, несколько ветвей полностью обуглились, но я осталась жива. Со мной все будет в порядке. Я сумею полностью оправиться от этого ужаса – в отличие от людей, которые были там в ту ночь.

Кипр, июнь 1974 года

Через несколько недель после взрыва бомбы в «Счастливой смоковнице» Панагиота написала письмо своему брату, жившему в Лондоне.