– И мой дядя… мамин брат. Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Тот самый, что встретил меня на улице ночью и спросил, куда я иду?

– Ну конечно. Что случилось?

– Он умер. – (Костас оцепенел.) – Вчера вооруженные люди из ЭОКА-Б остановили автобус, на котором ехали папа с дядей, и попросили всех пассажиров назвать свои имена… После чего отвели в сторону мужчин с турецкими и мусульманскими именами. У дяди был при себе пистолет. Люди из ЭОКА потребовали его отдать, дядя отказался. Началась перепалка. Все произошло очень быстро. Папа попытался вмешаться. Он бросился вперед, и его подстрелили. Сейчас он в больнице. Врачи говорят, он может навсегда остаться парализованным ниже пояса. А мой дядя… – Дефне всхлипнула. – Ему было всего двадцать шесть. Только что обручился. Я еще накануне над ним подшучивала.

Поперхнувшись, Костас отчаянно искал нужные слова.

– Мне очень жаль. – Он собрался было обнять Дефне, но остановился, опасаясь, что она его оттолкнет, и попытался постичь внезапно возникшую между ними трещину. – Дефне, мне очень жаль.

Она отвернулась:

– Если мои родители обнаружат… Если они узнают, что я встречаюсь с греческим парнем, то никогда мне этого не простят. Хуже этого для них ничего не может быть.

Костас побледнел. Именно этого он больше всего и боялся – прелюдии к разрыву. Ему показалось, что грудь вот-вот лопнет от переполнявших ее эмоций; потребовалось нечеловеческое напряжение сил, чтобы сохранять спокойствие. Как ни странно, единственное, о чем он мог сейчас думать, была подушечка для булавок, которую Панагиота использовала во время шитья. Теперь его сердце стало именно такой подушечкой, пронзенной десятками иголок.

– Ты хочешь сказать, что мы должны расстаться? – Его голос сорвался на хриплый шепот. – Я не могу видеть, как ты страдаешь. И сделаю все, чтобы облегчить твою боль. Даже если это будет означать, что я больше никогда тебя не увижу. Скажи, тебе будет легче, если я уйду с дороги?

Дефне выставила вперед подбородок и посмотрела ему прямо в глаза, впервые за все это время:

– Нет, я не хочу тебя терять.

– Я тоже не хочу тебя терять, – сказал Костас.

Дефне рассеянно поднесла стакан ко рту. Стакан был пуст.

Костас вскочил с места:

– Пойду принесу воды.

Он отдернул занавеску. В таверне яблоку негде было упасть. В воздухе висела плотная пелена табачного дыма. Возле дверей сидела компания американцев, склонившихся над тарелками с мезе[18], которые принес официант.

Костас заметил стоявшего в углу Юсуфа, одетого в синюю льняную рубашку. Чико на полке у него за спиной чистил перышки.

Поймав взгляд Костаса, Юсуф ответил ему улыбкой – спокойной и доверительной.

Костас попытался ответить тем же, но, после того как он узнал секрет хозяев таверны, смущение волей-неволей наложило свой отпечаток на его обычно дружелюбную манеру общения. И прямо сейчас, когда его сердце буквально разрывалось от боли после разговора с Дефне, он сумел ответить Юсуфу лишь кривой улыбкой.

– Ты в порядке? – беззвучно спросил Юсуф сквозь шум.

Костас показал на пустой кувшин, который держал в руке:

– Я просто хотел попросить немного воды.

Юсуф подозвал ближайшего официанта – высокого худого грека, на днях впервые ставшего отцом.

Костас ждал, когда ему принесут воды, рассеянно глядя по сторонам. После разговора с Дефне он был точно в тумане. Звуки таверны сомкнулись вокруг него, словно пальцы на рукоятке кинжала. Костас заметил, как сидевшая за одним из передних столиков пышная блондинка достала из сумочки зеркальце, чтобы освежить губную помаду. Этот цвет надолго врежется в память – ярко-красный, словно пятно крови.

И даже многие годы спустя, в Лондоне, Костас будет снова и снова вспоминать этот миг. И хотя все произошло слишком быстро, в его памяти события той ночи разворачивались мучительно медленно. Яркий свет, такой ослепительный, какого ему до сих пор не доводилось видеть и какого, как казалось, не существует в природе. От жуткого свистящего звука заложило уши, после чего раздался дикий треск, как будто разом столкнулись сотни обкатанных камней. А затем… сломанные стулья, разбитые тарелки, искалеченные тела и дождь из мелких осколков стекла, которые в воспоминаниях Костаса останутся идеально круглыми, точно капли воды.

Пол накренился и ушел из-под ног. Костас упал навзничь, увлекаемый непреодолимой силой, но, как ни странно, не почувствовал удара. И тишина. Абсолютная тишина, оглушающая даже больше, чем сотрясший таверну взрыв. Костас наверняка разбил бы голову о каменную ступеньку, если бы не оказавшееся прямо под ним тело: труп официанта, принесшего ему кувшин воды.

Это была бомба. Самодельная бомба, брошенная в сад с проезжавшего мимо мотоцикла. Она разрушила всю переднюю стену. В тот вечер взрыв в «Счастливой смоковнице» унес жизнь пяти человек. Троих американцев, впервые приехавших посмотреть остров, канадского солдата, который вот-вот должен был демобилизоваться из миротворческих сил ООН и вернуться домой, а также молодого греческого официанта, буквально на днях ставшего отцом.

* * *

Когда Костас поднялся, левая рука у него конвульсивно подергивалась. Он оглянулся, посмотрев расширившимися от ужаса глазами на разодранную в клочья занавеску на двери задней комнаты, откуда выскочила Дефне. Лицо ее было пепельным.

– Костас! – бросилась к нему девушка.

Он хотел что-то сказать, но не смог найти ни единого слова утешения. Он хотел поцеловать ее, но это казалось совершенно неприемлемым посреди кровавой бойни, хотя и единственно возможным. Костас молча обнял Дефне, их одежда была пропитана чужой кровью.

Были ли целью террористов американские туристы или британские солдаты? Или сама таверна и двое ее владельцев? Не лишено вероятности, что имел место произвольный акт насилия, которых в те дни становилось все больше. Этого никто никогда не узнает.

В помещении стоял едкий запах гари, обугленного кирпича и дымящихся обломков. Основной удар принял на себя вход в таверну: деревянная дверь слетела с петель, со стен сорвало плитку и фотографии в рамках, стулья превратились в щепки, везде валялись осколки фарфоровой посуды. Из-под опрокинутого углового стола вырывались слабые языки пламени. Дефне с Костасом, под хруст битого стекла под ногами, разошлись в разные стороны помочь раненым.

Позже, когда приехала полиция, и задолго до того, как прибыла «скорая», Йоргос с Юсуфом велели влюбленной паре уходить, что та и сделала, покинув «Счастливую смоковницу» через патио за таверной. На небе светила полная луна – единственное умиротворяющее зрелище за весь сегодняшний день. Луна, словно холодная жемчужина на темном бархате, сияла безмятежной красотой, равнодушная к человеческим страданиям где-то там внизу.

* * *