Лизль шла за братом по лестнице, шепча:

– Герман, мне кажется, лучше перенести сначала Рахель. Она не переживет, когда они начнут лапать твои книги.

«Виктролу» поставили в маленькой гостиной с низким потолком, из которой вели две двери в спальни для слуг. Рядом была комната Лизль. Другой конец этажа занимала прислуга, оставшаяся в распоряжении наци. Войдя, Лизль зажгла свет – все веселее. Хорошо, что электричество им не отключат: на этаже для прислуги нет отдельного счетчика, а новые хозяева дома, чем бы они тут ни занимались, наверняка не захотят делать это при свечах.

Спустившись вниз, они обнаружили, что наци уже взялись за библиотеку Германа, но он, если и испытывал от этого боль, сносил ее стоически – и это ее брат, который всегда так гордился своими книгами, для которого шоколадная фабрика была делом, а литература – радостью. Лизль встревожилась: достало ли брату благоразумия избавиться от книг тех авторов, которые были теперь под запретом, – Эриха Ремарка и Эрнеста Хемингуэя, Томаса Манна, Герберта Уэллса и Цвейга, любимца Штефана.

Герман снял пиджак и так легко поднял Рахель с кресла, словно она совсем ничего не весила. Положил ее на шезлонг, стоявший здесь же, в библиотеке: один из немногих предметов мебели, которые семье было позволено забрать наверх.

Пока Герман со Штефаном тащили наверх тяжелое кресло на колесах, Лизль аккуратно свернула кремового цвета плед Рахели. Сделанный из тончайшего кашемира, он единственный не доставлял страданий иссохшей, полупрозрачной коже больной. Один из солдат наблюдал за каждым движение рук Лизль. Да, это очень дорогой плед, и нет, она не позволит забрать его у своей умирающей невестки только затем, чтобы его отвезли в хранилище ценностей где-нибудь в Баварии, где он, совершенно никому не нужный, будет лежать и собирать пыль.

Герман вернулся за Рахелью. Взяв жену на руки, он понес ее наверх.

Поверх плеча мужа Рахель видела солдат, ими кишел весь дом. Лизль кивнула одному из них и вышла с пледом в руке. Идя по лестнице вслед за братом, она думала о том, как нелегко будет невестке преодолевать эти ступени.

На площадке верхнего этажа Герман усадил жену в плетеное кресло на колесах, которое уже ждало ее там. Вальтер тут же забрался к матери на колени – той наверняка было больно, но она погладила его по волосам так, словно ничего не случилось. Лизль развернула плед и накрыла им Рахель, а Штефан, взявшись за ручки кресла, покатил мать в гостиную.

Кресло не проходило в дверной проем.

Лизль хотела предложить снять с кресла бронзовые ручки – может быть, так оно станет уже, – но не успела: Герман ворвался в крохотную гостиную, схватил кочергу от камина и ударил ею по дверному косяку.

Когда железо ударилось о дерево, во все стороны полетела сажа.

Косяк треснул по всей длине, но устоял, словно припудренный сажей.

Герман замахнулся еще раз, и, когда кочерга врезалась в косяк во второй раз, у него под мышками треснула рубаха. Но он бил. Бил. Бил. Его ярость перелилась в мышечную работу, косяк трещал и крошился под ударами кочерги, щепки и сажа летели во все стороны, засыпая пол, попадая на плед Рахели и на кролика Петера. Скоро черные крошки и светлые частицы древесины покрыли все вокруг, но косяк стоял неколебимо.

Лизль молча смотрела – они все молча смотрели, – как Герман, отбросив кочергу, опустился на пол у кресла Рахели и заплакал. Для Лизль это было самое страшное: старший брат, которого она с самого детства привыкла видеть собранным и сдержанным, сидел на полу в порванной рубашке, колючей от щепок, черной от сажи, и плакал.

Рахель легко погладила Германа по волосам, как до этого гладила Вальтера.

– Ничего, милый, – сказала она, – все будет хорошо, все как-нибудь устроится.

И тут Штефан, милый мальчик Штефан, взял кочергу, вставил ее короткий конец между стеной и измочаленным косяком и слегка нажал. Деревянная планка тут же отошла. Проделав то же самое со вторым косяком, Штефан снял их оба. Вошел в комнату и все повторил.

Лизль осторожно сняла с Рахели плед, подошла с ним к перилам и встряхнула его над проемом так, что сажа и мелкие древесные щепочки снежинками посыпались в холл, на возившихся там нацистов.

Штефан вернулся к матери, взялся за ручки ее кресла и провез его через расширенный проем в комнату.

– Вальт, сходи с Петером и принеси маме стакан воды, хорошо? – Когда брат ушел, Штефан повернулся к отцу. – Папа, давай принесем мамин шезлонг из библиотеки.

И когда Вальтер и его пушистый друг вернулись со стаканом воды, который оставлял на деревянном полу длинный след из капель, Рахель уже полулежала в шезлонге, а ее ноги покрывал кашемировый плед.

Штефан куда-то исчез, но через минуту появился, неся радиоприемник. Лизль только подивилась, как он осмелился: евреям ведь запретили иметь радио. Племянник закрыл дверь, подперев ее толстенной книгой из коллекции отца. Внизу возились нацисты, разнося по гроссбухам жизнь их семьи. Что-то они рассуют по музеям Рейха, что-то продадут, подпитав вырученными деньгами военное безумие Гитлера, а что-то отошлют в Германию в личное пользование вождя, ведь Нойманы никогда не жалели денег на обстановку для особняка, и вещи, которыми они владели, часто бывали превосходного качества.

– Ваша супруга нуждается в полноценном отдыхе, господин Висмюллер, – говорил доктор. – Никаких поездок. Никакого стресса. Полное выздоровление…

– Доктор, – перебила его Труус, – я здесь, в одной комнате с вами, и прекрасно слышу каждое ваше слово.

Ладонь Йоопа легла на ее руку – знак поддержки, но и призыв к молчанию, а это, как ни крути, раздражало.

– Дни в больнице тянутся так долго, доктор, – сказал ее муж. – Мы оба рады, что можно отправиться домой.

Когда доктор ушел, Йооп достал вещи, которые он принес Труус на выписку: свободное платье без пояса, ничего стягивающего или давящего, как и рекомендовал врач.

– Труус, – начал он мягко, – тебе нельзя…

– Йооп, я прекрасно поняла все, что сказал доктор.

– И ты последуешь его инструкциям?

Труус, делая вид, что стесняется, повернулась к мужу спиной и сняла больничный халат. Ощутила тепло, когда муж подошел к ней и нежно провел пальцами по волосам, заплетенным в косу. Поднял ее, завернул в узел у основания шеи, закрепил шпильками.

– Так ты будешь делать, что он сказал? – переспросил он.

Она нырнула в платье, мысленно радуясь его свободному крою, и повернулась к Йоопу лицом.

– Я прекрасно поняла все, что он говорил, – повторила она.

Он обхватил ее руками и поднял ей подбородок.

– Ты такая же никудышная лгунья, как я, – сказал он, – но ты умеешь избегать ответов на прямые вопросы и скрывать правду.

– Я ни за что не стану тебе лгать, Йооп. Вспомни, когда я…