Труус сморгнула слезы, изо всех сил стараясь не слушать, как сопит младенец. Интересно, он действительно существует или ей только кажется? А если существует, то почему Йооп его не слышит? Это все из-за белой кровати, белой комнаты, многодневной мертвенной белизны – из-за них ей стали мерещиться несуществующие младенцы.

– Наоборот, радио меня отвлекает, помогает думать о другом. Пусть даже о страшном.

Йооп сжал ее пальцы, на которых осталось теперь два кольца: золотое обручальное и материнское, с рубином; разделенные ободки третьего кольца уплыли с братом и сестрой в Англию.

– Мы можем попробовать еще раз, – сказал он, – хотя я и не хочу ребенка. Правда, совсем не хочу.

Они посидели молча, старательно скрывая каждый свою боль, чтобы не сделать хуже другому. Но вот муж поцеловал жену и снова включил радио.

– Я прочел твою пьесу, Штефан, – сказал учитель английского. – Неплохо. Я имею в виду содержание. Но над английским языком стоит еще поработать.

Они сидели в библиотеке втроем: Штефан, Вальтер и учитель. Хотя нет, вчетвером: кролик Петер тоже был с ними.

– Девочку будет играть Петер, – важно сообщил учителю Вальтер.

– Ладно, Вальт, я сам буду играть девочку, если твой кролик не хочет, – предложил Штефан.

– Раньше девочкой была Зофия Хелена, – продолжал Вальтер разговор с учителем, – но теперь она все время занята математикой.

Пока учитель листал пьесу, Штефан внимательно вслушивался в разговор мамы с тетей Лизль в холле. Тетя говорила, что дядя Михаэль выхлопотал им разрешение остаться в доме, в комнатах верхнего этажа.

– Только в наших или в гостевых тоже? – спросила мама.

– В комнатах прислуги, – ответила тетя Лизль. – Конечно, этого мало, Рахель, я понимаю, но ты должна учесть, что людей сгоняют в Леопольдштадт на том берегу канала, где многие живут целыми семьями в одной комнате.

Штефан посмотрел на потолок: там, высоко над их головами, раскинулась нарисованная карта мира, на ней корабли с раздутыми парусами бороздили моря. За ней были комнаты родителей, его спальня, детская Вальтера. Комнаты прислуги находились этажом выше, куда не доходил лифт.

– Вот тут, Штефан, слово «потрясающий» лучше заменить на слово «удивительный», – говорил учитель. – Смысл почти тот же, но слово «потрясающий» имеет более эмоциональную окраску, чем тебе здесь нужно. А тут вместо «ущерб» больше подойдет «разорение». Они тоже похожи, но «ущерб» – это вред, не исключающий возможности восстановления, в то время как «разорение» – это что-то окончательное, гибель.

– Разорение, – повторил Штефан.

– Как Помпеи. Твой отец говорил мне, что вы, кажется, были в Помпеях? Город раскопали через полторы тысячи лет. Сейчас туда ездят люди, но это не значит, что он ожил. Он погиб и всегда будет лежать в руинах.

– Руины, – произнес Штефан, думая, что есть вещи, прекрасные даже в руинах.

Лизль и Рахель сидели в библиотеке, когда явились нацисты. Один из них размахивал документом с печатью-свастикой, который отдавал ему во владение их особняк. Через открытую дверь женщины видели, как Герман в передней отдал им ключи: от шкафа с фарфором, шкафа, где хранилось серебро, от винного погреба, от своего домашнего кабинета, от письменного стола. Солдаты, в сопровождении которых явился нацистский начальник, – некоторые еще совсем молодые, просто мальчики, – начали инвентаризацию с картин. Первым описи подвергся автопортрет Ван Гога: художник изобразил себя, нагруженного ящиком с красками и кистями, на дороге в Тараскон; за ним настала очередь «Читающей девушки» Моризо – та всегда напоминала Лизль подружку Штефана, Зофию Хелену Пергер; затем двух полотен Климта – березы Биркенвальда, леса вокруг летнего дома художника в местечке Лицльберг на озере Аттерзе, и пейзаж Мальчезине на озере Гарда – и, наконец, Кокошка, портрет самой Лизль.

Пока солдаты потешались над красными, исцарапанными щеками модели на портрете, Рахель, словно желая успокоить невестку, сказала:

– Они понятия не имеют, что перед ними, и не могут оценить.

– Конечно, – согласилась Лизль. – Конечно не могут.

Михаэль обещал ей, что позже предъявит права на ее портрет и на портрет Рахели работы Климта. Как он это сделает, она не имела понятия, но предпочитала ему верить.

Надежда. «Пока не настанет день, когда Господь отдернет пред человеком завесу будущего, вся человеческая мудрость будет заключена в двух словах: ждать и надеяться» – так написал Александр Дюма в романе «Граф Монте-Кристо», в книге, которую они с Михаэлем обсуждали в день знакомства.

Тем временем другие занялись описью мебели, украшений, серебра и фарфора; было переписано все белье (столовое, постельное, полотенца); все часы; содержимое всех шкафов и комодов и даже платья, которые Лизль привезла с собой, вернувшись домой из особняка, где раньше жила с Михаэлем. Купленный на ее деньги, он считался теперь исключительно собственностью ее мужа. Описи подверглись письма Рахели к Герману и его к ней, рассказы Штефана. Инвентарные номера получили даже игрушки Вальтера: электрический поезд; красная резиновая гоночная машина модели «Феррари-Мазератти»; сорок восемь металлических солдатиков из пятидесяти, которых Герман только в прошлом году привез Вальтеру из Лондона.

И еще один плюшевый кролик по имени Петер, самый любимый, подумала Лизль. Но Петер в это время находился в объятиях Вальтера, что его и спасло.

По радио, пока не инвентаризированному, в кабинете Германа – туда тоже еще предстояло добраться – передавали итоги конференции в Эвиане: делегаты тридцати двух стран после девяти дней заседаний смогли предложить беженцам из Рейха лишь одно – свои глубокие извинения за отказ принять их у себя. «Ошеломительный результат для правительств, критикующих Германию за отношение к евреям», – радостно подытожил диктор-нацист.

– Лизль, две тысячи евреев покончили с собой с тех пор, как немцы вступили в Австрию, – зашептала Рахель. – Одним больше – одним меньше, какая разница?

– Не надо, Рахель, – сказала Лизль. – Ты же обещала. И мне, и Герману. Не надо…

– Но я же все равно умираю, – продолжала невестка тихо. – Я умру. И с этим ничего не поделаешь. Если меня не станет, Герман возьмет мальчиков и убежит с ними из Вены. Они уедут туда, где их не найдет Гитлер, и будут там жить.

– Нет, – настаивала Лизль, хотя какая-то предательская частичка ее сердца соглашалась: «Да».

Если бы Рахель умерла, брат с племянниками покинул бы Вену, и она с ними. Михаэль давно твердит, что ей надо бежать из Австрии, обещает помочь с документами и дать достаточно денег, чтобы она могла жить не нуждаясь. Но разве она может уехать и бросить здесь всех, кого она любит в жизни?

Герман и Штефан несли к лифту «Виктролу», когда дорогу им преградил какой-то наци. Тяжеленный агрегат пришлось тащить сначала по центральной лестнице на следующий этаж, там сделать крюк до узкой черной лестницы для прислуги и уже по ней подняться на самый верх. Вальтер и кролик Петер «помогали». «Виктрола» была старым патефоном с ручкой, она стояла в библиотеке, более современную «Электролу» использовали для музыкальных вечеров и домашних праздников в гостиной, а для самых важных событий приглашали настоящий, живой квартет. Семье разрешили взять наверх лишь старый патефон и несколько пластинок.