Ее рукав соскользнул, обнажив плечо, подстриженные волосы рассыпались по хлопковой простыне. Она накрылась шерстяной шалью, поджала ноги. Со своего места я не мог разглядеть ее лица, к тому же она отвернулась, и мне были видны лишь очертания ее шеи, подбородок, резкий изгиб, скользящий к уху.

Это была Малини, я не сомневался – она вернулась домой, закончив работать над диссертацией в Италии, вернулась, чтобы быть с Николасом. Девушка, с которой он учился в Курто. Та, в чьем доме он так беззаботно жил. Та, что писала ему письма. Та, чей автопортрет стоял у него на столе.

Я хочу тебя во мне.

Я сдержался и не подошел ближе, побоявшись ее разбудить. Вышел назад в коридор, прошел мимо пустых гостевых комнат в главную спальню. Николас только что вышел из душа. Его волосы, влажные и волнистые, безвольно прилипли к лицу и шее, капли стекали по обнаженной спине и груди. Он обернул вокруг талии полотенце, ненадежно заправил сбоку. Без очков он выглядел моложе, его глаза блестели серо-голубым.

– А я думал, когда ты уже явишься, – он встал у окна, свет блестел на его коже. За одно лето в Дели он загорел до черноты. Я сел на край кровати, не зная, как быть дальше. – Как прошли занятия?

– Нормально, – я не стал вдаваться в подробности, как обычно.

– Было что-то интересное?

– Да так… «Геронтион» Элиота[42].

– А, наш любимый ультраконсервативный антисемит, – он улыбнулся. Его губы были мягкими и круглыми, вода омолодила его, освежила.

В другой день я, пожалуй, начал бы в шутку защищать поэта, но не в этот.

– Там, на веранде… кто-то.

Он стащил с бедер полотенце, вытер им волосы.

– А, значит, вы уже встретились, – его слова потонули в шуршащей возне ткани и рук.

– Кто? Кто она?

Николаса, казалось, рассмешила серьезность моего голоса.

– Моя сестра, – он набросил рубашку песочного цвета, она облаком поднялась над ним, скользнула по рукам, по голове. – Ну, сводная сестра. После того как родители развелись, мать снова вышла замуж и родила дочь.

– Мне так жаль… ну, что они развелись, – я был совершенно обескуражен. Как будто обнаружил непрочитанную главу книги, картину, спрятанную в другой картине. Почему Николас никогда об этом не говорил?

– Это так мило… спасибо, – он рассмеялся. – Но они всего лишь развелись, не умерли же.

Зеркало на шкафу отражало нас и зеркало, висевшее за нами, на стене, создавая бесконечный тоннель образов. Грубо ли было спросить, сколько она здесь пробудет? Наверное, да. Но я мог спросить, когда она приехала.

– Сегодня утром, – он взял очки с комода. – Думаю, она спит. Ей, наверное, очень плохо – такая смена часового пояса.

– Чем она занимается?

– Майра – музыкант. Не волнуйся, – добавил Николас, игриво бросив в меня полотенце, – она тебе понравится.

– На чем она играет?

– На скрипке… нет, на виоле, – он несколькими быстрыми движениями расчесал волосы. Сел на кровать, ближе ко мне. – Чем меньше она узнает о нас, тем лучше. Во всяком случае, сейчас, – в его семье, объяснил он, это не обсуждалось. Он наклонился и погладил мою руку. – И мне так будет легче, – его глаза за стеклом сменили цвет, стали оттенка серых перьев.

– Да, конечно, – ответил я. – Я все понимаю… вот только…

– Вот только что?

– Мне остаться… или уйти? Ну, вечером…

Николас поднялся и разгладил рубашку.

– Приходи на выходных.

– Сегодня?

Он задумался, прокручивая в голове календарь. Сегодня была суббота.

– На следующих выходных. Так будет похоже, что ты на каникулах, а не… ну, сам понимаешь…

Я не знал, радоваться мне или обижаться.

Майру я увидел только в обед.

Она вышла из бунгало ранним вечером, когда длинные тени деревьев сплетались на траве, а воздух наполнялся запахом влажной земли. Садовник только что закончил поливать клумбы. Николас направился в дом, сказав, что ему нужно поработать, а я читал, дремал, дописывал статью для Сантану. Она вышла босиком; ее волосы, коротко остриженные, были цвета мокрых осенних листьев. Длинное дымчато-серое платье сидело свободно и вместе с тем облегало. Сквозь ткань легко было разглядеть ее тело – стройное, но полное скрытой энергией спортсменки.

Она сонно улыбнулась мне, прикрыв глаза от солнца.

– Я Неемия.

– А, – сказала она, – Николас мне о тебе рассказывал.

Мое сердце наполнилось горделивой радостью.

– Майра, – ее глаза были голубыми, с грифельной окантовкой. – Его сестра… ну, сводная сестра.

Ее голос звучал тихо и плавно, может быть, потому что она совсем недавно проснулась.

Она опустилась на стул и повернулась лицом к солнцу.

– Великолепно. Такая прекрасная погода по сравнению с нашей гнусной британской зимой, – ее слова катились, как полированный мрамор, гладкие и круглые.

– Когда ты приехала?

– Сегодня утром, устроила Николасу сюрприз, – она улыбнулась сама себе, погрузившись в свою тайну. Это все объясняло. Он не мог рассказать мне, потому что и сам не знал. – Ужасно хочу позавтракать, хотя, наверное, уже время ужинать.

– Самое время для чая.

– Изумительно, – она вытянула руки, точеные, как слоновая кость; ее пальцы, тонкие и длинные, были все унизаны бесчисленными серебряными кольцами.

– Николас сказал, ты музыкант.

Она улыбнулась.

– Пока учусь… это не одно и то же.

– На чем ты играешь?

– На виоле.

– Она… похожа на виолончель? – лучше бы я не задавал такой глупый, детский вопрос. Она провела руками по волосам, ее шеи, бледной, прозрачной, не касалось солнце. Если бы она провела здесь лето, она стала бы такой же загорелой, как Николас.

– Больше, – сказала она. – И мягче. У нее более глубокий тон, чем у скрипки, и это мне нравится.

– Мы услышим твою игру? – я решил, что будет вежливо спросить.

– Ох, бойся своих желаний… Я взяла виолу с собой – мне нельзя долго без практики.

Сколько времени, подумал я, это будет продолжаться?

Как и было сказано, я держался подальше от Раджпур-роуд.

В студенческом городке нарастал ажиотаж по мере того, как близилось окончание семестра – шквал концертов, книжная ярмарка, организованная литературным обществом, совершенное нежелание учиться. Скоро все разъезжались по домам на Рождество. Трудно было не думать о Ленни – единственной причине, по которой я тоже был бы не против уехать. В общежитии дела шли как обычно – по вечерам студенты бродили из комнаты в комнату, чтобы поболтать, покурить, выпить, старательно избегая научной работы. Стипендиаты и студенты последнего курса готовились кто к вступительным экзаменам в Оксфорд и Кембридж, кто к государственной службе. Кто-то валился в кровать, кто-то не ложился спать допоздна, комнаты были затуманены дымом, пропахли запахами дешевого