вдруг вспомнилась далекая ночь, вечеринка, на которой я побывал в университете. Или это был сон? Комната в свете лампы. Маленькое окно. Две фигуры на кровати. Пальцы, кружащие по одежде и коже. Нежные деликатные круги. Переплетения. Наклон головы. Вкус ментола и желания. Здесь нет начала и нет конца…

Может быть, так же легко было Тамсин и Еве.

Их близость стала щитом, заслонившим от всего мира.

– Ты раньше когда-нибудь…

– Нет, – она вспыхнула. С обеими, тихо сказала она, такое произошло впервые.

– А как же…

– Стефан? – долгая тишина. Внезапная резкая обида. Неужели я не понимаю, что если бы не он, этого бы не случилось.

Я знаю, что значит быть оставленным.

И когда я проводил ее вниз, к ожидавшему такси, мелькнула последняя вспышка недоверия.

– Это невозможно.

По-настоящему увидеть себя. Составить точную карту, чтобы двигаться по комнатам, которые мы сами вырезаем в своем сердце.

Я чувствовал, как на меня давит усталость и странное, пустое желание.

Я вспомнил художника из Непала. Его гладкую, как раковина, кожу. Невесомое, как листок, тело. Я хотел, чтобы он держал меня в объятиях, и он не разжал их даже во сне. Я думал о Николасе. Его океаническом поцелуе. О запахе, который не мог назвать. Мне захотелось, чтобы кто-то лежал рядом со мной. Вытеснил его из моей памяти и занял его место собой, целиком. Почему мы не можем сделать это сами? Я обвел глазами комнату, поразившись ее безликости. Как она могла быть настолько физически лишена своего прошлого? Я сжал в руке нефритовую фигурку, и мне внезапно захотелось запустить ей в стену, чтобы она раскололась на куски. Николас был неправ; предметы, даже произведения искусства, не несут в себе груз прошлого.

Только люди.

Я поставил на стол полупустой стакан, открыл ноутбук. Может быть, подумал я, написать художнику, спросить, не хочет ли он встретиться. Я мог бы со временем перебраться в его квартиру в Хаммерсмите. Или пригласить его сюда. Экран вспыхнул, всплыла страница. Та, которую открыла Ева. Струнный квартет «Орфей». Список участников. Эндрю Драммонд, Майра Темплтон, Элейн Паркер, Оуэн Ли. Я впился в экран, притянутый именем.

Майра.

Я открыл несколько новых страниц, прошел по ссылкам. Это была она. Сводная сестра Николаса.

Все это время я был так поглощен запиской, что и не подумал взглянуть на билет.

Разгадка. Она все это время лежала на поверхности. Я поднял нефритовую статуэтку. Она легла на мою ладонь, гладкая поверхность отражала свет.

За неимением лучшего любой предмет может стать амулетом.

Попытаться заполнить нас там, где мы чувствуем себя неполными.

Я повертел фигурку в руке. Она была прохладной и тяжелой, как воспоминание.

Май-ра. Имя, быстрое, как сердцебиение.

Когда мы с сестрой были детьми, отец иногда водил нас на ежегодную ярмарку. Великолепно, думал я в то время, глядя на киоски, продающие ядовито-розовую сахарную вату, острые-преострые чипсы, жирные куриные рулетики, сомнительного вида мороженое и содовую, и на палатки, где можно было вытянуть лотерейный билет, поймать бутылку, запустить мяч в корзину. Моя сестра обожала эти палатки, а я бродил в поисках Волшебника, у которого был стереоскоп – в восьмидесятые этот прибор совсем не казался винтажным. Я проводил часы напролет, разглядывая «Самых крупных млекопитающих», «Самые большие города» и мои любимые «Чудеса света».

Яркие, грубоватые картинки появлялись и исчезали, стоило лишь нажать кнопку. Стоунхендж, Тадж-Махал, Колизей и – самое удивительное – пирамиды. Они поднимались из песка, заполняя небо.

– Невероятно, – восклицал я.

И Волшебник, чьи черты стерлись у меня из памяти, и теперь я представляю его невысоким, седым и морщинистым, отвечал мне – да, но лишь благодаря людям.

– Каким людям? – спрашивал я.

Тем, что стоят, и тем, что идут, тем, кто на заднем плане, но без которых ничего не вышло бы. Без них, говорил он, пирамиды были бы просто кучами верблюжьего помета.

Вот так я вспомнил Майру, увидев ее имя. Сдвиг, смена перспективы, и из-под линзы выплыло размытое, нечеткое лицо.

Я почти ее не вспоминал до этого дня.

В начале декабря в Дели приходила прохладная, мягкая, янтарная зима. Настроения улучшались, сады расцветали, и город возвращался к жизни, успокоенный погодой. В определенном смысле это была весна.

И я полагаю, Майра неожиданно появилась в апреле.

До этого большую часть времени я проводил в бунгало на Раджпур-роуд. Хотя я старался как можно чаще бывать в общежитии на случай, если у кого-то возникнут подозрения или Калсанг начнет задавать вопросы. Но это было маловероятно – я тихо возвращался в нашу комнату, и мой сосед, если он вообще там был, едва меня замечал. И все же я провел в бунгало достаточно много времени, чтобы привыкнуть.

Мы созданы привычками, наши дни аккуратно сложены в коробки.

Проплывали недели, неторопливые, лишенные происшествий. Я ходил на лекции и семинары, Николас работал. После ланча мы встречались и вместе отправлялись в бассейн или в Коннот-плейс, в библиотеку британского консульства или в магазин «Книжный червь», выпить кофе в «Индия-Хаусе» или дешевого виски с тоником в «Волге». Юг города мы не исследовали. Николас не особенно интересовался тем, что мог там увидеть, предпочитая Дарьягандж или Чандни Чоук. Иногда добирался до Национального музея в Барахамбе.

Порой мы просто сидели в его кабинете, за широким, тяжелым столом, заваленным ручками и научными работами, в уголке которого стояла маленькая, в рамке, картина маслом – женщина, глядящая в зеркало. Николас сказал, это автопортрет Малини. Она подарила ему картину, прежде чем он уехал в Индию.

Я хочу тебя во мне. С любовью, М.

Он поставил его здесь, наверное, чтобы она была рядом. Но она была слишком далеко и вызывала во мне лишь легкую, нежную ревность.

По вечерам он открывал виски. Или еще что-нибудь, что стояло поблизости, закупоренное или наполовину допитое. Но чаще всего, как он ласково выражался, воду жизни. Самым лучшим считалось виски определенного бренда, как он мне рассказал, с острова Айлей, далекого, продуваемого всеми ветрами острова, самого южного в архипелаге Внутренних Гебридских островов.

– Вот, – говорил он, поднося бутылку к моему носу, – чувствуешь? Пахнет торфом, пахнет Атлантическим океаном.

И хотя все, что я чувствовал – резкий, едкий запах, я соглашался.

– Когда-нибудь, – он откидывался на спинку кресла, сжимая в руке бокал, – я хочу жить там.

– На Гебридских островах?

– Нет, глупый. У океана.

Весь день граммофон был включен, игла скользила от начала пластинки до колючего конца. К нему были подключены несколько динамиков, Николас прибавлял громкость, перед обедом отправляясь в душ, и