не убавлял до поздней ночи. Насколько я мог судить по бесчисленным обложкам, разбросанным на полу, играли преимущественно симфонии классической эпохи, фаворитом был Гайдн. Единственное, в чем я люблю порядок, заявил однажды Николас, так это в музыке. Тогда я этого не сознавал, но сейчас понимаю, как они ему подходили – ясные строки этих композиций, их элегантность и гармония. Но вместе с тем – колебания, изменения настроения, внезапные гормональные всплески, может быть, жестко контролируемые, но всегда витающие на краю хаоса.

Однажды Николас спросил, что хочу послушать я.

Мне бы очень хотелось дать ответ, который заинтриговал бы его и впечатлил, назвать кого-то достаточно малоизвестного и редкого, даже не композитора или отрывок пьесы, а конкретную запись, дату и место, дирижера. Но я не слушал – скажем честно – никакой классической музыки, поэтому так и ответил, и его это не смутило.

– Ну хорошо. Ты мой чистый лист.

Он повернулся к полке – коллекция пластинок отца Малини занимала всю стену – и стал выбирать.

– Надо подумать… что-нибудь яркое… забавное, – он вытащил пластинку Ференца Листа, – и короткое.

Он начал с Ла Кампанелла.

– Исполняет великолепная Алисия… – и на протяжении четырех минут двадцати пяти секунд времени, которое потребовалось от начала оживленного аллегретто до сокрушительной сложности конца, я был в восторге. Говорят, что музыка может увлекать слушателя, уносить прочь, но Лист стал якорем – каждая нота приковывала меня к месту, не давая двигаться. Не давая дышать.

Николас рассмеялся.

– Еще?

– Да… да, пожалуйста…

За Листом последовал Шуберт, нежный струнный квинтет до мажор заструился в воздухе волнами. Тихое покалывание. Медленное горение. Когда Николас уточнил, что композиция была написана за два месяца до смерти автора, погибшего в тридцать один год, оно усилилось – чувство падения, долгая задумчивость и внезапный нырок со скалы в море.

В другие вечера меня успокаивал Верди, Dies Irae из «Реквиема». Николас прибавлял звук, и голоса эхом отдавались от стен бунгало, метались по углам, носились по комнатам, от стука басовых барабанов дрожали окна. Это невероятно, кричал я. В первый раз я чувствовал, как музыка течет по моим венам.

Сюита Стравинского «Жар-птица» едва началась, зазвучали первые завораживающие ноты, когда Николас поднял иглу граммофона. Невозможно, сказал он, слышать это и не видеть.

Вместо этого он поставил «Болеро» Равеля, но когда звук только-только начал нарастать, подстегиваемый боем одинокого барабана, стучащим, как сердцебиение, выключил граммофон.

– Я и забыл, насколько терпеть его не могу.

Когда он поставил Симфонию № 6 Чайковского, я сидел на диване, боясь вдохнуть, как будто малейшее движение могло нарушить совершенство шаткого равновесия одной ноты над другой, с силой взмывающих в глубокий голубой воздух, в ничто, в никуда. В бесконечность.

Как-то днем мы сидели в кабинете; я пытался доделать домашнюю работу, а Николас с раскрытой книгой на коленях сидел за столом. Никому из нас не хотелось заниматься чем-то серьезным. Планы выбраться в Коннот-плейс или еще куда-нибудь за пределы бунгало были отброшены; день выдался ужасным, ветреным, то и дело прерываемым резкими непредсказуемыми ливнями.

– Можно что-нибудь включить?

Он повернулся и посмотрел на меня так, будто не расслышал вопрос.

– Ну… можно?

– Только если мое любимое, – он дразнил меня, уголки его рта поднялись в улыбке.

– Твое любимое? Что-то из того, что ты ставил мне?

Он рассмеялся и поставил кого-то из романтиков, заявив, что их мелодии легки на слух, но большая часть их музыки сильно мотивирована мелодиями и в значительной степени полагается на синтетические эмоции.

– Я бы не стал, – добавил он, – брать их с собой на необитаемый остров… нет… разве что…

– Что? – спросил я чуть смущенно, чуть обиженно. Он считал мой слух таким неискушенным и неприхотливым? В общем-то, он был недалек от правды, но я внимательно и серьезно слушал то, что ставил он, стараясь уловить как можно больше.

– Разве что вот это, – он подошел к граммофону, поднял с пола пластинку, затерянную под ворохом других. «Дихтерлибе» Шумана. Вытащил черный диск, бережно подул на него, поставил на поворотный диск, опустил иглу. Комната наполнилась игрой на фортепиано и голосом. Мужчина пел на немецком.

Николас сел на диван, откинулся на спинку, не говоря ни слова, закрыл глаза, окутанный светом и музыкой. Я не понимал слов, но они были сочными и сладострастными. Полными неописуемой красоты и тоски.

Когда Николас заговорил, его голос был почти не слышен. Мне пришлось встать с пола и придвинуться ближе, почти коснуться лицом его лица.

– Этот песенный цикл движется кругами, плавает в состоянии неопределенности. Отрывки колеблются, точный, закругленный финал здесь в принципе невозможен – но песни Шумана заканчиваются там же, где и начинаются.

Я положил ладонь ему на грудь, небрежно, наконец убедив себя в том, что могу коснуться его, когда захочу.

– Значит, никаких «Ред Хот Чили Пепперс»? – их последний альбом слушал Калсанг на своем «Волкмане», и я тоже, когда наведывался в общежитие.

– Кого? Ты только послушай… ich liebe alleine die kleine, die feine, die reine… он поет, что любит только маленькое, милое, чистое – ты сам источник всего этого.

Не считая Ленни, я не знал никого, кто жил настолько вне времени.

В немузыкальные вечера мы с Николасом шли на лужайку, взяв с собой катушки от комаров на маленьких жестяных подставках и алкоголь. Мы сидели на плетеных стульях, наслаждаясь прохладным ноябрьским воздухом, несущим в себе легчайшее дыхание зимы. По мере того как вечер приближался к концу, наши слова текли все легче, высвобождаемые алкоголем и тьмой. Время было отмечено наполнением стаканов, растущей горкой пепла, спиралью падавшей под катушку. Я рассказывал ему о своем отце, докторе, о том, как он начал работать в скромной государственной больнице в городе, которая впоследствии стала одной из крупнейших в штате. К тому времени он был заведующим реанимационного отделения.

Я признался, что всю жизнь мне казалось, будто он не уделяет мне особого внимания, потому что я не страдаю опасной для жизни болезнью. Что интересного во мне могло быть? Кашель и простуда. Домашняя работа. Поцарапанный большой палец. Упрек учителя. Футбольный матч.

Его единственным воспитанием были частые наказания за грубый ответ или невпечатляющий результат экзамена – рукой или свернутой газетой, иногда, что было хуже всего, деревянной линейкой.

– А потом, – добавил я, рассмеявшись тихо и, к своему стыду, горько, – даже это прекратилось.

Долгое время, особенно после того как я подружился с Ленни, или, вернее сказать, он подружился со мной, я смотрел на свою семью не с неприязнью, не с раздражением,