После этого нас вынимают из воды и вытирают мягкими белыми простынями. Горничные дерут мои волосы расческой так, будто хотят вырвать все до единого волоска.

Когда шевелюра Этти немного подсохла, ей плетут косы, а мне закручивают пучок и закалывают моими же отмычками, которые слуги приняли за шпильки. Нас укутали в теплые стеганые халаты, на ноги надели домашние туфли из тончайшей белой кожи на меховой подкладке (делаю себе заметку прихватить их с собой, когда буду уходить). Затем нас куда-то ведут по черной лестнице. Круглолицая фрейлина отпирает дверь, подталкивает нас в комнату и закрывает ее за нами.

Эта комната не меньше, чем весь постоялый двор Тенардье, и кажется, из всех комнат во всех богатых домах, куда я пробиралась, в этой больше всего яркой и давящей позолоты. Она обрамляет каждую дверь, каждое окно и каждый угол, присутствует почти во всех предметах в комнате, от резных часов до канделябров и подсвечников. Вокруг одно сплошное золото. А где не золото, там шелк: узорчатые шторы, расписанные вручную обои, наволочки, постельное белье. Занавеси массивного балдахина над кроватью тоже шелковые, с кисточками по краям, и украшены вышитыми золотом фигурками резвящихся животных.

А везде, где нет позолоты и шелка, – цветы. Кажется, будто цветочница сошла с ума и разбросала содержимое своих корзин по всем мыслимым и немыслимым поверхностям. Потолок расписан розами, изящные китайские сады раскинулись по стенам, лилии и гвоздики рассыпались по толстому светлому османскому ковру.

Позади нас слышится щелчок: нас заперли в комнате, что совершенно меня не беспокоит, потому что не бывало еще такого замка, который я не могла бы открыть.

Рядом с неприлично огромной кроватью, почти полностью скрытой под горой пышных подушек, накрыт обеденный стол, заставленный тарелками с холодным мясом, порезанными на изящные дольки фруктами и сырами. В животе урчит, и я подхожу поближе, чтобы хорошенько изучить угощение: толстые куски вареного говяжьего языка, ветчина в меду, тонкие ломтики запеченного мяса; ароматные сыры – твердый желтый Конте и мягкий, с розоватой корочкой Реблошон, будто присыпанный белой пудрой Том-де-Савуа; красивые ломтики золотистых персиков.

Беру кусочек Конте и принюхиваюсь.

– Все в порядке, – говорит Этти, и я слышу, как довольно урчит у нее в животе.

Осуждающе смотрю на нее. Сколько раз я учила ее притрагиваться к угощению только в том случае, если доверяешь тому, кто тебя угощает. А иногда и в этих случаях лучше воздержаться.

– Просто съешь что-нибудь, Нина, – добавляет она и протягивает мне тарелку.

Взглянув на нее снисходительно, беру тонкий ломтик персика и откусываю крошечный кусочек. Он тает у меня во рту, сладкий и сочный. Осторожно проглатываю его и замираю в ожидании.

Этти смеется.

– Не все пытаются нас отравить.

– Это ты так думаешь, – мрачно замечаю я, но решаю, что съесть еще кусок персика будет безопасно.

– Как прекрасно быть такими чистыми, правда?

Я хмурюсь. От меня пахнет так, будто на меня напали одновременно заросли лаванды и розовые кусты, так что не готова с ней согласиться.

Наполнив желудок, изучаю остатки еды и прячу кое-что в ящик у прикроватного столика.

– Почему ты это сделала? – спрашивает Этти.

– Чтобы у нас осталось что-то про запас. Богачи всегда выбрасывают остатки.

– Они выбрасывают еду? – переспрашивает она с оскорбленным видом.

– Да.

Я вытягиваюсь на кровати рядом с ней. Кладу голову на гору подушек и рассказываю все истории о королях, которые мне известны: про Королеву Пирожных, которая во время голода предложила подданным есть пирожные вместо хлеба; о прокаженном Людовике XV, который считал, что сможет вылечиться от своей болезни, только купаясь в крови невинных детей, а потому по его приказу мальчиков крали прямо с городских улиц до тех пор, пока не начались восстания и мятежи.

Когда ключ снова поворачивается в замочной скважине, а дверь открывается, Этти уже порядком напугана.

Круглолицая женщина входит в комнату и улыбается.

– Посмотрите-ка, какие вы теперь чистые и опрятные!

Бросаю на нее хмурый взгляд, но она не обращает на меня внимания. Вслед за ней входят две горничные, до зубов вооруженные какими-то предметами, похожими на орудия пыток. У Этти начинают возбужденно блестеть глаза, когда они принимаются за наши головы, вооружившись щетками, гребнями и всевозможными маслами. Кажется, Этти нравится эта процедура, а я чувствую себя так, будто меня пытают. В конце концов ее золотые локоны собирают в конструкцию под названием «а-ля грек». Мне делают более строгую прическу: собранные на затылке волосы спадают вниз свободными волнами. Потом нас обеих от души еще раз опрыскивают каким-то благовонием, отчего мы начинаем безудержно чихать. В комнату входит дама в ярко-желтом платье: на лице толстый слой белил, на голове – массивный белый парик с мелкими кудряшками по размеру почти в два раза больше самой головы, украшенный горчичного цвета бабочками и даже попугаем.

– Это мадам Джелада, – говорит круглолицая фрейлина, – модистка королевской семьи из «Великого Могола».

«Могол» – лучший модный магазин в городе. Уж я-то знаю, ведь мне пришлось… позаимствовать оттуда кое-что из нарядов для маскировки. Желтая дама изучающе осматривает нас. Ее сопровождает целая свита мужчин и женщин в нарядах исключительно желтых оттенков, у них в руках – гора ярких коробок всевозможных размеров.

Мадам Джелада изящно присаживается на низкий пуф и хлопает в ладоши. Ее помощники сразу начинают открывать коробки с нижним бельем, а мадам выбирает подходящие вещицы.

Нас запаковывают в сорочки, панталоны, шелковые чулки, расшитые мелкими цветочками, и так туго затягивают корсеты с обшитыми бархатом косточками, что я с трудом могу дышать. Наши кринолины столь широки, что под ними может спрятаться три человека.

Потом появляются платья всех цветов и фасонов, от бледных, цвета слоновой кости, до ярко-алых. Одни расшиты шелковыми нитями, другие украшены бисером и блестками, сверкающими в лучах света. Этти вскрикивает от восторга при взгляде на эти удивительные произведения искусства. Но у мадам нет времени спрашивать наше мнение. Ей достаточно одного взгляда на нас, чтобы принять решение: Этти достается бледно-голубое платье, а мне – пыльно-розовое. Нам надевают их через голову, застегивают, распрямляют, разглаживают складки. Помощники достают изящные иголки, нитки всевозможных размеров и начинают прямо на ходу подгонять и подшивать подол, рукава и линию талии.

Когда, наконец, все закончено, мадам коротко кивает – показать, что довольна результатом – и торжественно выходит из комнаты, оставив слуг с открытыми коробками, нарядами и разбросанной повсюду упаковочной бумагой. За все это время она не сказала ни единого слова.

– Какие мы нарядные! – восклицает Этти, когда и слуги, нагруженные вещами, выходят из комнаты.