…Помутившееся сознание перебросило меня на три года назад, и я снова оказалась на переднем сиденье его только что купленного джипа. В окно стучал мелкий дождь.

«В такую погоду хорошо повеситься», – так я тогда подумала.

Мы ехали по плохо освещенному Ломоносовскому проспекту, и я продолжала свои пьяные бредни, которые начала нести несколькими часами ранее в дешевом кабаке, где мы с ним сидели. Он профессионально держал руки на руле и напряженно вглядывался в дорогу. Он ждал.

– Я люблю тебя! – сказала я, как перед расстрелом.

– Вот это, видимо, и есть основная причина нашей встречи, – отозвался он. – Кстати, из какого это кино, не напомнишь?

Мне стало так больно, будто он наотмашь ударил меня по лицу. Наверное, надо было зарыдать, но лишь одна проклятая крупная слеза театрально сползла по щеке.

– Я взрослый женатый человек, – спокойно говорил он. – И поверь, в моей жизни такое уже было. Тренируйся на ком-нибудь другом.

Далее последовал синтезированный монолог Онегина, состоявший из достойнейших рассуждений о долге, чести и совести, о правилах поведения и незнакомых с ними юных актрисах.

Я прекрасно знала, что наша встреча вне закона. Я улыбнулась и спокойно сказала:

– Можно я тебя поцелую?

Он выкрутил руль и притормозил у обочины.

– Да.

…Больше всего на свете я тогда желала его всего: его сны, мысли, его спокойствие и непоколебимую уверенность в завтрашнем дне. Я хотела видеть, как он ест, спит, дышит. Я хотела на веки вечные запомнить его запах, запомнить блеск его иссиня-черных глаз.

Он, будто заранее зная всю драматургию этой сцены, снял с себя мои руки, молча открыл дверь машины. Я вышла в сырую ночь, и джип с визгом унесся от меня…

…Я очнулась от яркого света, с трудом приоткрыла глаза и дотронулась рукой до саднившей головы. Она была перевязана его рубашкой, рубашкой Руслана. Терпкий запах одеколона был мне так знаком.

Я поняла, что буря утихла, а меня на носилках тащат к уже подъехавшей «Скорой». И, чуть повернув голову, увидела, как он удаляется от меня – широкая спина, покрытая бронзовым загаром.

…Я улетала домой. Идя по длинному переходу Бен-Гуриона, я знала, что оставляю позади вспышку, свет, который на самом деле оказывается пламенем и сжигает все. Я, конечно, сама обожглась этим светом. И снова, как той дождливой осенью, поняла, как бесконечно люблю этого человека. Ничто не проходит бесследно, нет. Моя душа стала кладбищем обугленных желаний. С такой любовью лучше не сталкиваться, друзья мои, не играть с ней. Можно запросто превратиться в горстку пепла.

Время не остановить, оно летит себе вперед: голубая седина омыла каскад его жестких волос, сетка морщин избороздила такое любимое когда-то лицо; и я уже совсем не та – не смеюсь задорно над любой шуткой, не плачу над потерями. Да, я действительно любила его – самого мужественного из людей, единственного, неузнанного. Стало понятно именно сейчас, что тот, кого любил ты, или тот, который любил тебя, где-то в глубине души всегда с тобой.

Бог не дает больше испытаний, чем можно вынести. Значит, у Всевышнего была определенная цель – научить любить. Несмотря на равнодушие, даже некое самолюбование, любить и не ждать волшебства в ответ.

…Этот человек сказал как-то: «Если ничего не болит, значит, ты мертв». Что ж, значит, я жива не в последнюю очередь благодаря именно ему, еще как жива – надсадно, мучительно жива.

…Еще много лет между нами тянулись непростые, прямо скажем, запутанные отношения. При ином течении событий имевшие шанс закончиться для меня крайне печальным образом – поездкой, к примеру, в психоневрологическое заведение закрытого типа с последующим отдыхом там на протяжении нескольких месяцев. Ибо при последнем нашем разговоре я все-таки выяснила, что всю жизнь в его глазах была «злой двуличной сукой». Впрочем, разговор этот произошел уже через много лет после того, как я – к восторженному ужасу киношной братии, осведомленной, разумеется, о наших взаимоотношениях, – вышла замуж за его сына. Так что особенно осуждать его за жестокость и несдержанность в выражениях мне не приходится.

Возвращаюсь к теме расставаний с узаконенной и любимой до одури второй половиной. Все они, по большому счету, в самом начале «возлюблены нами так, как никто другой возлюблен более не будет». Затем проходит время, и подобные цитаты больше не приходят на ум. Собственно, так случилось и со мной.

Я вышла замуж второй раз. Второй раз рассталась не только с взаимными оскорблениями и пожеланиями всяческих бед, но даже и с угрозами лишить мерзавца самого дорогого, что у того оставалось, – его детородного органа. А так красиво и лучезарно все начиналось.

Мы познакомились на съемках фильма. Там мой будущий муж занимался исключительно отслеживанием моего перемещения по съемочной площадке. К слову сказать, эту методу он впоследствии взял на вооружение и всегда следовал ей, знакомясь с гримершами, костюмершами и прочими ассистентками с целью проведения необременительного досуга в киноэкспедициях.

Надо сказать, что на момент нашей судьбоносной встречи он был необычайно хорош собой, и подобного мнения придерживалась не только я. По всей видимости, сработал фактор массовости. Раз это нравится всем, то почему бы мне тоже не попользоваться, не прикарманить на время и не увести из-под носа у других присутствующих дам. Решение мое, однако, имело далеко идущие последствия, и в кратчайший срок мы поженились.

Бессмысленно описывать совместную жизнь с каскадером средней руки, вечно нищую, вечно какую-то униженную, заискивающую.

Он был необыкновенно туп, необразован, имел определенные пацанские взгляды, несовместимые с моими. У него был дурной характер, в воспитание которого не вложились ни папа, ни мама, и посему Женя мой был вздорен и задирист, как единственный петух в курятнике. Но я тоже была девушка не промах, умела произносить слово «нет» со свойственным снимающейся актрисе апломбом и горделиво в любой момент указывать на дверь.

Он резал руки, прыгал из окон, забирался по водосточной трубе ко мне в номер, лишь бы вымолить прощение. Терпел мои беспредельные пьяные выходки и сонм подруг – алкоголичек со стажем. Он был самым моим близким другом. Ему я могла рассказать все. Я доводила его своими сомнениями, своими утекающими годами (нет, ты честно скажи, я что, старая, да?), своей кажущейся полнотой, своими промахами и неурядицами в творчестве. Он все покорно терпел.

Я изменяла ему больше из дьявольской бравады – а что же будет, вдруг мое чудо проявит себя с неожиданной стороны и бросит меня как падшую женщину? Но нет, в очередной раз разругавшись и обозвав друг друга самыми последними словами, мы горячо мирились и сидели обнявшись, пока в окно не начинал просачиваться серый московский рассвет.

По всей видимости, он меня все же любил – злую, неверную, взбалмошную, единственную.