Я – коллекционер иллюзий – в свое время гадала, что может таиться за его заносчивостью и непомерными амбициями. Может, он и вправду гений? Мне суждено было остановиться на минуту и содрать мишуру с его образа, вдоволь насладиться его неприкаянно-расчетливым существом.

Но разве имела я право судить подобного себе? Актера с его актерской копилкой? Его переживания, страсти, поражения – все в запас, все пригодится.

Я поднялась и вышла из зала. «Оставайся здесь, потерявшийся мальчик, свободный, чужой, ничей. Со своей замороженной душой».

* * *

Сейчас, когда я вспоминаю тогдашние мои душераздирающие драмы и трагедии, попивая дрянной «Нескафе» в закутке гримвагена, все это кажется мне выморочным, нелепым, смешным. Гормональные бури, щедро приправленные юношеским максимализмом, казавшиеся шекспировскими страстями. Если же говорить без прикрас, жизнь моя, киношно-студенческая, кипела и бурлила, временами сильно давая мне по затылку. По большому счету, такая жизнь была у всех девиц, начинающих актрисок тире бывших моделей того времени дикого капитализма, и если быть совсем уже точной, проходила она под вывеской «Блеск и нищета куртизанок».

Мы были юны, озлобленны и нищенствовали. Чувствовали себя волчицами, на которых расставили красные флажки. Очень боялись прогадать. Продешевить. Старались продать единственное свое богатство – красоту и юность – как можно дороже. Все мы такие были. Но далеко не у всех получалось.

Порхали по бесконечным тусовкам, сопровождавшим каждое мало-мальски культурное событие. О эти банкеты, где кучкуются старые добрые друзья и товарищи, с недовольным видом обсуждая неизменное еще с советских времен меню. Обретаются в едкой смеси жалости, снисхождения к менее успешным и льстивого, проперченного безмолвной завистью подражания более удачливым. Здесь открываются сердца и после рюмки-другой срываются маски, обнажаются все пороки, и бог знает, что еще может вылезти наружу. И именно на подобных сборищах понимаешь, насколько неисповедимы пути господни: вот вчерашний обласканный любимчик судьбы куксится в сторонке, забытый, задвинутый на антресоль; бывшая красавица – мастерица преображения прильнула все еще стройным телом к обрюзгшему мачо, устремив потухший взгляд на вход… Она пребывает в незатемненной надежде, что дверь распахнется и в зал войдет некто из снов. Войдет и мягко уведет за собой эту покинутую и не любимую никем душу. Уведет в страну, где она была молода, где воздух искрился от надежд и свобода наполняла каждое движение… Нет ничего ужаснее видеть, как стареют признанные красавицы, как время тенями скользит по их прекрасным лицам, оставляя глубокие борозды и морщины…

Воистину, тогдашний ресторан Дома кино был местом совершенно мистическим, где соединялись и разбивались сердца, где неожиданно всплывало прошлое, от которого, вопреки всем убеждениям, не дано избавиться никому и никогда.

* * *

…Собственно, именно это и произошло со мной на днях и разбередило душу, всколыхнув ворох болезненных воспоминаний, которые я и перебираю сейчас, отогревая ноги в теплом вагончике в перерыве между дублями.

День тот выдался странный. Одновременно крайне бессмысленный и содержательный. Встала я с помятым ощущением себя самой. Надо быть женщиной, чтобы оценить степень геройства автора данного монолога, проспавшего максимум три часа, но тем не менее отправившегося на метро в самый центр добывать изъятые накануне права. Бывают, знаете ли, минуты, когда собственное отражение в зеркале необыкновенно утомляет. Хочется спрятаться куда-нибудь в темный угол и застыть там, как муха в глицерине.

Получив злополучные корочки, я решила заглянуть в Дом кино. Ехала по заснеженной Тверской вдоль украшенных новогодними гирляндами витрин. Легкий снег, медленно кружа, опускался на нежно-кремовую лепнину «Националя», скользил по кирпично-красному фасаду мэрии, облеплял постамент памятника Юрию Долгорукому. Этакая миленькая зимняя открытка.

В Доме кино проходил съезд Союза кинематографистов, членом которого я являюсь уже не один год и красненьким удостоверением которого, бывает, пользуюсь во внештатных ситуациях.

Влекомая любопытством, а также острым желанием взглянуть на некоторые знакомые физиономии, я приехала туда в полумертвом состоянии, однако с выражением крайнего благолепия и довольства жизнью на самолично загримированном с раннего утра лице.

О, как любила я раньше этот зал, эти бархатные кресла, эти надменные лики НАРОДНЫХ СССР, будучи вгиковкой до мозга костей и впитав преклонение перед подобными сборищами еще с первого курса института! И вот снова сидела здесь, любовалась Никитой Сергеевичем, бархатным тембром его голоса, сложносочиненными фразами, которыми он обволакивал, обволакивал… Ничего не могу поделать, обожаю людей, публичных по своей сути, никогда не перестающих играть, этих велеречивых и сладкоголосых старых бабников, которым, я искренне надеюсь, является обожаемый мною председатель СК.

Честно говоря, сидела и мучилась от вида всех этих обнищавших деятелей культуры, размахивания кулаками у микрофона, бесконечного словоблудия: как же так, я снял шесть картин, и ни один прокатчик не хочет их брать! Дайте, дайте денег на копии, давайте единым фронтом выступим против засилья американских блокбастеров и прочая, прочая…

Михалков лукаво отбояривался, мне же не терпелось поднять руку и задушевно поинтересоваться: а вот вы-то сами, уважаемый, как считаете, что первично, курица или яйцо? То есть искусство для народа или наоборот? И ежели вы считаете, что все же ваше искусство для народа, зачем обвиняете, что не понимают вас, бедного? Значит, ушел он, ваш народ. Скрылся в пустыне. Одним словом, зачем же вы, батенька, такую пургу наснимали, высокоинтеллектуальную? Причем, заметьте, на бюджетные денежки? Между прочим, в столь не любимом вами американском кинематографе подобная ситуация кажется невозможной – трата федеральных денег на заведомо провальный проект с последующим торжественным задвиганием оного на дальнюю полку… Зачем наснимали, а теперь еще и возмущаетесь, что никто не хочет покупать творения 80-летнего маразматика? Любой художник может исписаться. Зачем же теперь искать правды и мучить своих долготерпеливых сотоварищей и коллег бесконечным монологом? Демагог вы, батенька, лучше бы шли с внуками нянчиться, тоже полезное, между прочим, занятие.

Такую примерно речь составляла я, жмурясь от удовольствия, представляя, как я это все выскажу поставленным звонким голосом в микрофон и как меня с фанфарами выпрут со сцены и заодно из сей достопочтенной организации.

Разумеется, ничего подобного я не произнесла, так как человек я, по большому счету, не злой, старость уважаю и уже давно чувствую себя сторонним наблюдателем. Огорчившись на весь белый свет, я приняла мужественное решение отправиться восвояси.

Для полной депрессивной картины примостилась у выхода задымить полученные впечатления тонким «Вогом». (Да поймут меня завязавшие курильщики и алкоголики! Те, кто немалые душевные силы приложил к тому, чтобы влиться в трезвомыслящие и скучные ряды граждан.)

Каверзная мыслишка тут же проскользнула в моем удрученном сознании: а не напиться ли сегодня, к чертовой матери, так, чтобы в хлам, с неистовым буйствованием, с дикими плясками и страшным похмельем? Тут надо отметить, что я категорически не пью почти три года, и что это есть такое в моей жизни, не объяснить словами. В общем, кто знает, тот поймет.