Брагин (он выполз откуда-то во время чтения, когда Маяковский не мог обрушиться на него), потом я. По другую сторону — Виктор Иванович Цаплин с женой, они хохотали всю дорогу. Брагин, как говорится, попал в оборот: Маяковский начал издеваться над ним, я, конечно, подхватил.

Шутка летела за шуткой, острота за остротой. Брагин сперва пытался отшучиваться, но Маяковский был неумолим… Счастье Брагина, что с нами ехала жена Виктора Ивановича, — ее присутствие все-таки смягчало лексику головомойки!

На прощание Владимир Владимирович сказал:

— Так вот, Брагин! Когда приглашаете на обед, не берите тридцать копеек за вход и никогда не садитесь меж двух конферансье! До свиданья!

Пили мы как-то чай у Николая Николаевича Асеева. Люди были все или литературные или театральные, но затесался и один крупный фабрикант дореволюционных времен, во время нэпа вернувшийся к своей деятельности, этакий медведь, проснувшийся после зимней спячки.

В разговоре кто-то, смеясь, вспомнил об одном писателе, который не очень любил платить карточные долги.

Медведь-нэпман был поражен и даже шокирован.

— Как? Мы, обыкновенные люди, купцы, расплачиваемся друг с другом, а вы, такие люди… Неужели у вас не всегда… платят долги?

— Бывает, что и не платим, — с издевкой в голосе сказал Маяковский. — И в этом нет ничего удивительного, у вас только и есть чем хвастать — денежной щепетильностью, а мы можем себе позволить иногда не платить долгов: у нас есть другие поводы для гордости!

Привожу слова Владимира Владимировича почти дословно, потому что дома записал их. Гордость, с которой он их сказал, мне тогда очень понравилась. И кроме того, мне мучительно хотелось вспомнить, где я встречал эту мысль? Сказал кто-нибудь? Вычитал где-нибудь? И вспомнил! Ту же мысль высказал Ромен Роллан.

«Для посредственности нет тех извинений, какие возможны для гения: если она лишена доброты и честности, то что же у нее остается?»

Маяковский — и Ромен Роллан! Недаром французы говорят: «Les beaux esprits se rencontrent». По-русски это можно выразить так: «Мысли светлых голов совпадают».

Маяковский никогда не мимикрировал, не «представлялся», в его палитре общения с людьми был весь спектр, все краски — от нарочито-оскорбительной грубости до тончайшей душевности. И все эти краски были полного тона: его грубость разила, его тонкость привязывала.

Я знал еще одного человека, который так поступал, — Александра Ивановича Куприна. Каким-то инстинктом, каким-то нюхом чувствовал он грязь и мерзостность в человеке. Бывало, сидишь с ним в ресторане или кафе и к столику подходит кто-нибудь, считающий себя знакомым с Куприным или желающий познакомиться. И вот, едва почуяв в подошедшем эту мерзостность, Куприн мгновенно, резко, грубо, беспощадно гнал его от себя, будь то писатель, артист или просто пьяница…

Этим же летом 1926 года я подписал с «Межрабпомфильмом» договор на написание короткометражной комедии и осенью поехал в Ялту заканчивать ее. Остановился в гостинице «Россия».

Через несколько дней меня пригласила дирекция ялтинского филиала харьковской кинофабрики «ВУФКУ» и предложила написать кинокомедию на курортную тему.

Я познакомил дирекцию с почти написанной маленькой комедией; она понравилась, решили мы на ее основе создать полнометражную ленту, и я, стал писать сценарий. А еще через несколько дней я встретил на фабрике Маяковского. Жил он, оказалось, тоже в «России», и я мог наблюдать, как он сочинял.

Днем он гулял, играл на бильярде, читал, а вечерами садился в саду-ресторане при гостинице, ставил перед собой бутылку пива и… писал, сочинял, творил… Вот левая ладонь его прикрыла стакан, глаза чуть прищурены и устремлены куда-то вверх… Он морщится — нужная мысль или рифма не приходит… Он не слышит ни шуршания гравия под ногами, ни болтовни за соседним столом… Но вот нашел! Зло сомкнутые губы расправились в ироническую улыбку, рука схватила карандаш и побежала по бумаге: Маяковский с кем-то расправляется, чьи-то перья летят!..

В 1930 году сидели мы раз у него. На столе красное вино, самовар. Прочитал он свое новое стихотворение… А я слыхал от поэтов, что Маяковский только что вошел в РАПП[9].

— Скажите, Дим Димыч (так я называл его, а он меня — Алексеич), почему и зачем вы в РАПП вошли?

Он стал как-то невразумительно объяснять, что, мол, аудитория молодежная увеличивается… Как будто Маяковскому нужно было искать аудиторию!.. И, на несколько секунд задумавшись, добавил:

— Да я там имею дело только с Владимиром Андреевичем Сутыриным, а он человек умный.

Мне стало ясно, что вопрос этот для него еще болезнен, и темы этой я больше не затрагивал, перевел разговор на другое: неужели его никогда не тянет на «поэтическую поэзию», на чистую лирику? Не хочется иногда снять ногу с горла своей песни?

— Ведь вы же, Дим Димыч, поэт! Поэт, ну и агитатор и горлан…

— Нет, Алексеич, я агитатор, горлан, ну и поэт.

И рассказал я Владимиру Владимировичу к этому случаю эпизод, который вычитал у Верхарна, о том, как некий испанский гранд спросил Рубенса, правда ли, что он, Рубенс, в свободное от дипломатических дел время занимается живописью? На что Рубенс ответил: «Нет, в свободное от живописи время я занимаюсь дипломатией».

— Это, — сказал я, — случай, обратный вашему, Дим Димыч: политика уступила первенство искусству.

— Случай тот же, — сказал Владимир Владимирович, — эпоха не та. Дипломатничанье рубенсовское по-серьезному не нужно было ни ему, ни Фландрии, и только заносчивый гранд-хам мог думать, что  Р у б е н с  забавляется живописью! И уж, конечно, сам Рубенс знал, что его искусство человечеству неизмеримо нужнее, чем его дипломатическая деятельность, вероятно, и в самом деле бутафорская. А мы с вами живем в эпоху, когда искусство идет в народ через политику, а политика — через искусство… Вот почему ваше, дорогой товарищ, ходатайство о снятии ноги с горла моих песен удовлетворено не будет!

…Не раз встречались мы в артистическом клубе в Старопименовском переулке, в «Кружке друзей искусства и культуры». Маяковский приходил туда поужинать, посидеть со знакомыми и поиграть на бильярде.

И играл он тоже по-маяковски. Вокруг собирались все любители интересных партий. У него был точный прицел и мощный удар, и он мог бы бить хороших игроков, но со своим бурнопламенным темпераментом разгонял шары по всему бильярду, сталкивал их, вышибал за борты на пол, громыхал, громыхал и… проигрывал, чем, впрочем, нимало не огорчался.

И вот, не помню, 12 или 13 апреля 1930 года, он был в «Кружке», проиграл кому-то партию и, по условию, полез под бильярд. Затем у кого-то выиграл, и когда тот, ссылаясь на возраст и тучную комплекцию, запросил пощады, молил простить ему долг, Владимир Владимирович под общий хохот