нэпа театрики типа «Летучей мыши» заполняли спекулянты и ходатаи по их спекулянтским делам, короче говоря — нэпманы и их сподвижники.

Не зная всего этого, я и попался на марку типа «Летучей мыши». Я должен был вести театр одноактных пьес, а после спектакля в этом же зале конферировать в концерте-кабаре.

Однако очень скоро выяснилось, что никакой «Летучей мышью» и не пахнет: пахло жареным из кухни. По залу шныряли официанты с блюдами, хотя нас заверили раньше, что во время выступлений артистов будет полная тишина. Конечно, соответственно не стесняли себя и посетители — нэпманы. Атмосфера создавалась отвратительная и унизительная.

И вот однажды, когда Виктор Хенкин пел «Песенки шута», по залу пробежал шустрый официант (он, очевидно, подавал особенно заслуженному у официантов нэпману) и поставил поднос с блюдами и бутылками на край сцены…

Взбеленившийся Виктор Яковлевич, который в это время пел песню «Бить в барабан велит король», чисто королевским движением ноги столкнул все это со сцены на пол. И хотя после спектакля нас заверяли, что официант уже уволен, что это случайность, которая не повторится, мы оба в кабаре типа «Летучей мыши» уже не появлялись.

* * *

Как-то один из посетителей кабаре бросил мне реплику. Хотя остроумие ее было средне-мануфактурного уровня, тем не менее я ответил. Расфуфыренные дамы, сидевшие за тем же столиком, завизжали от восторга: как же, их, очевидно, признанный остряк вступил в полемику с конферансье! И нэпман распоясался, стал говорить пошлости. Беседовать с ним в таком тоне я, конечно, не собирался и перестал замечать его.

Мне приходилось выступать и перед взыскательными знатоками, и перед пресыщенными снобами, и перед неискушенными матросами и рабочими первых годов революции — всяческую публику я видел и легко разговаривал с ней. Но таких зрителей, нагло-самодовольных и торжествующих, как они думали, свой реванш, я еще не видал. Внезапно разбогатевший хам-нэпман с супругой, да еще за столом, в обстановке, располагающей к амикошонству и бесцеремонности, вызывал чувство брезгливости. И я впервые растерялся.

Как с ними разговаривать, я не знал: они считали себя умнее, остроумнее, находчивее и, главное, богаче любого конферансье, и мои колкости и остроты отскакивали от их толстой кожи, а их остроты были на грани неприличия и за гранью пошлости, они парализовали мой язык, заставляли цепенеть мой мозг. Ежевечерне, прежде чем начать концерт, я долго стоял за занавесом и потом выталкивал себя на просцениум за шиворот. До сих пор я с отвращением вспоминаю этот мучительный период моей театральной жизни.

Однако вернемся к моему столкновению с нэпманом. Хотя я отмалчивался, он не унимался и уже начал вслух критиковать артистов… И вдруг в зале раздался громкий, властный голос, ответивший на очередную нэпмановскую пошлость уничтожающей репликой. Но с нэпмана как с гуся вода… Однако на следующую его «остроту» тот же голос ответил так резко, нарочито грубо, оскорбительно, что мне пришлось вмешаться и разрядить атмосферу шуткой, давшей возможность нэпману ретироваться не очень посрамленным.

Окончился концерт, и за кулисы вошел большой человек с властным, как будто знакомым лицом. Он протянул мне руку.

— Маяковский. Что же вы, Алексеев, с ними, с нэпманами, шуточками да вежливенькими словами разговариваете? Не церемоньтесь! У них шкуры толстые! Бейте их! Уничтожайте словами!

— Владимир Владимирович, они же здесь вроде гостей, а я все-таки вроде хозяина…

— А-а-а-а… Вы хозяин ресторана? Не знал!

— Нет, конечно, но я хозяин концерта, и, если очень обижать их, они больше не придут…

— Ну и пусть сидят дома! Вам-то что? Сами говорите — не хозяин.

Посидел Маяковский, пока я вылезал из фрака; на улицу вышли вместе!

— Ну, заходите ко мне, Алексеев. Запишите телефон и заходите.

— Спасибо. Буду рад и вас видеть у себя.

Мы много раз встречались у него, у меня, у Николая Николаевича Асеева, в нашем клубе…

Все это, само собой разумеется, не дает мне права пытаться связать свое имя с именем Маяковского. Мне хочется сказать только, что выступления Маяковского на эстраде были выступлениями и поэта и конферансье в лучшем смысле этого слова: и когда он читал стихи или доклад, и когда он оппонировал докладчику, он всегда разговаривал с публикой! О его блестящих репликах и ответах-экспромтах много писали, вспоминали и будут вспоминать. Да, он конферировал и не чурался этого слова!

Хочется по этому поводу рассказать один комический эпизод, происшедший в Ялте летом 1926 года. В гостиницу, где жил Владимир Владимирович, приезжает однажды журналист Брагин, ищет Маяковского, находит его у меня в номере и зовет в Никитский сад почитать стихи для комсомольцев. Маяковский никак не соглашается — занят, пишет сценарий. Брагин не отстает.

— Да и не хочется мне таскаться одному… скучно… — рокочет Маяковский, — вот уговорите Алексеева поехать за компанию, тогда и я поеду.

Долго уговаривать меня не пришлось, и Брагин предложил приехать пораньше: он пришлет линейку, мы осмотрим сад, пообедаем у них, а после выступления он отвезет нас домой.

В назначенный день приехала за нами большая линейка, и Маяковский пригласил в поездку отдыхавшего в Ялте артиста балета Большого театра Виктора Ивановича Цаплина с женой. Подъехали мы к Никитскому саду. У входа старичок просит предъявить билет. Маяковский обозлился:

— Как же это? Я сам на себя билет покупать буду? Ни за что! Позовите Брагина.

Билеты мы, конечно, купили, но когда оказалось, что цена билета всего тридцать копеек, Маяковский зарычал:

— Как? Всего тридцать копеек? На Маяковского?!!

И расхохотался. Пошли мы по саду, потом в контору, потом в дирекцию — Брагина нигде нет, и никто не знает, что Маяковский должен читать и… и обедать.

Кто хорошо знал Владимира Владимировича, может себе представить, как он разбушевался!

— Идем отсюда!

И потащил нас в какой-то грузинский кабачок в нескольких шагах от сада. Поели мы шашлыки, и только нам подали нарезанный ломтями огромный арбуз, входят три или четыре (сейчас не помню) типичных дореволюционных интеллигента в пенсне на шнурочках (Брагина среди них не было, убоялся!), и пошли они расшаркиваться с медовыми улыбками на устах:

— Владимир Владимирович! Ах!

— Владимир Владимирович! Ох!

— Такое печальное недоразумение!

Но Маяковский резко оборвал эти причитания:

— Читать не буду.

Но, конечно, читал. Вечером в клубе вышел на эстраду, снял пиджак, откупорил бутылку пива и читал, читал…

Верный своему обещанию рассказывать здесь только то, о чем другие еще не рассказывали, я умолчу о том, как читал Маяковский. Молодежь принимала его восторженно и долго не отпускала.

И вот едем мы обратно в Ялту. Чудная южная лунная ночь. По одну сторону линейки сидит Маяковский, рядом